|
Шедевр Возрождения |
|
Петербург прекрасен! - читатель может воспринять мои слова как расхожий и стершийся
комплимент городу, который в нем уже давно не нуждается. Ходи по петербуржским
улицам, восхищайся по мере развитости вкуса и избегай банальных похвал. Но в этой неоспоримой и общепринятой оценке Северной Пальмиры я вижу один очень важный аргумент, имеющий прямое отношение к смыслу появления и бытия "града Петрова". Россия считает себя европейской страной и, соответственно, носительницей европейской культуры. Христианство Русь обрела вместе со средневековой Европой. Но выделилась Европа из цепи дремлющих древних евразийских цивилизаций только в эпоху Возрождения. Появление светской культуры, не зависимой от догмы философии, самостоятельной науки, любования красотой мира и человека, шедевров Леонардо, Микеланджело, Шекспира - вот они, приметы европейского Ренессанса. А Россия? Хорошо бы тоже сказать, что он был и у нас, но... Именно отсутствие ренессансных шедевров располагало историков и искусствоведов говорить, что европейский опыт Возрождения впитывался Россией как-то рассредоточено, по частям, по направлениям: через барокко, через классицизм, через киевско - польскую ученость. Ренессанс как бы усваивался не золотым слитком, а разменной монетой. Так вот я и хочу повторить свои первые слова: Петербург прекрасен, это первый и самый выдающийся шедевр русского Возрождения. Шедевр архитектурный, но не только. Шедевр настолько громадный, что его можно и не увидеть, если слишком близко стоять. Культура Возрождения - это не просто красивые картины, которые можно повесить на стенку, и изящные сонеты, которые приятно читать, сидя в кресле. Это образ жизни, требующий своего особого материального воплощения. Нужны здания особой планировки для заседаний Коллегий, театральных представлений, балов и ассамблей, лабораторных опытов. Нужны казармы и площади для плац - парадов, сады со скульптурами античных богов и героев для "машкерадов" и фейерверков, залы для "кунстштюков" - музейных экспонатов. Не будь Петербурга, не было бы реальной физической и культурной среды, где бы проросло и оформилось русское Возрождение и развились все последующие культурные эпохи. Спланированность и "регулярность" Петербурга - это воплощенная в материале рукотворность его как ансамбля, как произведения искусства, как "гнезда" новой культуры. Издали эпоха Возрождения смотрится очень привлекательно, ибо многие ее плоды сладки. Но и корни горьки, и плоды не все услаждают вкус. Времена Леонардо и Шекспира не отличались ни мягкостью правосудия, ни терпимостью, ни заботой о человеке. Шли войны с погромами взятых городов, казни были устрашающими до умопомрачения, кинжал и яд считались дельным средством выяснения отношений - стоит лишь почитать "Макбета" или "Кроля Лира" Шекспира, чтобы удостовериться в этом. Человеком любовались как идеалом, но в реальности он был скорее средством, чем целью. Петербург стоит на сваях - и на костях тех, кто эти сваи вбивал в невские болотистые берега. Именитые жители Петербурга селились во дворцах с пилястрами, балконами, фигурными фризами и обширными окнами - точно в Мадриде или Париже. А сырость, сквозняки, дым от сырых дров, клубящийся в комнатах из камина величиной в портал - это уже наше северное бытие, как за декорацией в театре. Бытовая жизнь со временем, конечно, наладится, станет уютней. Но главная проблема останется. И не случайной именно в России родился термин "потемкинская деревня". Петербург - один из красивейших городов, столиц мира. Но это самый северный из крупных городов. Он подвержен не только "полуночным" морозам и окружен болотными испарениями. Он еще и сказочен в двух - противоположных - смыслах. Проводя занятия по Пушкину, я нередко цитировал отрывок из величайшей русской поэмы - из "Медного всадника". И просил слушателей (школьников, студентов) сочинить за Пушкина одну строчку, зачитывая четыре предшествующие. Герой поэмы - сошедший с ума чиновник Евгений, - проходя мимо памятника Петру, вспомнил наводнение годичной давности и узнал:
Из предложенных слов, сохраняя их порядок, нужно составить стих. Варианты возникали сразу: "У моря город основался", "близ моря", "над морем", "при море". Но у Пушкина было:
Я, конечно, спрашивал в основном питерцев, и большинство из них читали или слышали эти гениальные строки. Но срабатывал защитный механизм: ключевой предлог не осознавался и заменялся сознанием на более щадящий. Страшно жить в городе "под морем". Петербург, вроде бы, осуществил и старую русскую мечту: словно Китеж - град из воды, "из тьмы лесов, из топи блат вознесся пышно, горделиво". Город сказочной красоты - и город, который временами "всплывает, как тритон, по пояс в воду погружен", а по ней плывут "гробы с размытого кладбища". И до сих пор не утихают споры о дамбе. А спорят уже не только по поводу наводнений. Ведь достаточно бросить в Финский залив не очень крупную атомную бомбу, и поднявшаяся балтийская волна восстановит в одночасье допетровский "топкий" ландшафт. У каждого века свои проблемы. Но одна для Петербурга остается с момента основания: превратятся ли его жители из средства (строительного, промышленного, торгового, военного, культурного) в цель? В жителях Петербурга до сих пор заложена память о том, как создавался их город. Его строила вся Россия, и он был "окном в Европу". Поэтому приезжие ценят в петербуржцах, с одной стороны, их "культурность" (своеобразную петербуржскую образованность и вежливость), а с другой - открытость, готовность помочь, объяснить. Здесь непопулярен лозунг: "Петербург - для петербуржцев!" Петербург большой пограничный город, но всего лишь город большой страны. Однако с особой ролью. В Петербурге западное влияние оценивалось на совместимость с общенациональной, русской культурой, а та - проверялась на прочность через "заморский искус". Отсюда были возможны самые разные колебания и издержки. Петровская европеизация первоначально сделала Петербург центром оторванной от большинства населения культуры. Образованность столичных "кавалеров" на французский лад, на версальский "манер" превращала их в персон, хорошо смотрящихся в парижских салонах, но воспринимаемых крестьянами как чужестранцы. Примерно также итальянский простолюдин Возрождения взирал на вырядившегося в римскую тогу поклонника Цицерона. Но именно в эпоху Возрождения началось сознательное проникновение в национальную культуру, причем национальный язык обретал статус литературного. То же самое случилось и в Петербурге. Выходец из холмогорских крестьян Михайло Ломоносов, собрав древнерусскую книжную мудрость и пройдя выучку в Европе, создал первый вариант русского литературного языка на основе живого великорусского, впитавшего художественную традицию допетровской словесности. В Петербурге заговорили на стилистически богатом и интеллектуально емком русском языке, избавили его от опасности стать туземным. И все же определенная декоративность, фасадность Петербурга осталась. Вспомним, что еще в 1860-е гг. в романе Достоевского "Преступление и наказание" следователь Парфирий Петрович говорит Раскольникову, что тот не убежит от него вглубь России, ибо там обитают "настоящие" мужики, жить с которым хуже каторги. При повальной неграмотности низов Петербург создавал вершинную мировую культуру - трудами Чайковского, Менделеева, Попова, Врубеля, Шаляпина. Но "опережающие" культурные поиски принимали в том же Петербурге и уродливые формы. Когда Раскольников пытался убедить следователя, что убийство проценщицы - обычная примитивная уголовщина, тот убежденно заявил: это "головное", "идейное" деяние, причем петербургское. Петербург всегда славился дворцовыми переворотами (власть брали в столице). Но в XIX веке именно здесь террористы совершили свои первые громкие дела. Самый крупный либеральный самодержец - Александр II - был убит в центре столицы в 1881 году. Именно в Петербурге стали домысливаться радикальные западные учения, которые скрещивались с анархическими крестьянскими настроениями, образуя весьма опасный гибрид. Именно в Петербурге был устроен октябрьский переворот, после которого вся страна три четверти века проверяла на несостоятельность идеи диктатуры пролетариата и планового хозяйства, родившиеся в голове западных теоретиков. Город же заплатил за это все унижением переименования и смещением в обезличивающую провинцию. Архитектурная жемчужина стала обрастать околицей скучных спальных районов. Грустный анекдот хорошо обрисовывает сложившееся положение: "Вопрос: Что останется от Ленинграда, если произойдет землетрясение? - Ответ: Петербург". Но в ХХ же веке город доказал, что он - часть тысячелетней России. 900 дней блокады - это не просто подвиг горожан. Это в наиболее выраженном виде повторенное многовековое мученичество, преодолевающее голод и холод. По данным исторической статистики с 1000 по 1700 годы каждый третий год на территории России был голодным - с огромными потерями населения. Можно говорить о недальновидности и циничности властей, бездарно организовавших снабжение осажденного населения (не удосужились даже рассредоточить точки складирования продуктов, а затем допустили уничтожение Бадаевских складов) и эвакуацию людей. Но это лишь рецидив государственной бесчеловечности. А вот реальное мужество и стойкость жителей города проявили их национальное достоинство и одухотворенность. Пережив страшную зиму 1941-1942 годов, жители пришли в августе в Большой зал филармонии слушать в великолепном исполнении оркестра под руководством Карла Ильича Элиасберга 7-ю симфонию Шостаковича. Музы не покинули город. И еще. До сих пор большинство петербуржцев стараются не выбрасывать даже корку хлеба, до сих они не только едят его, а причащаются им. Может быть, поэтому и в начале гайдаровских реформ петербуржцы не паниковали: главное, что хлеб был. История России оказалась похожей на жизнь солнечной системы, в центре которой была двойная звезда. Сперва этими двумя "светилами" оказались Киев и Новгород. Затем - Москва и Новгород. А далее Петербург - Москва и Москва - Петербург. Все остальные города долго не могли состязаться с ними, хотя у многих из них и была короткая пора расцвета, у дивных городов: Владимира, Ярославля, Ростова Великого. И две столицы порождали всегда некоторое неудобство существования. Однако у каждой из них был исторический акцент. Москва хотела, чтобы ей принадлежал весь мир. А Петербург хотел принадлежать всему миру. И "Третий Рим" царей, и "оплот прогрессивного человечества" коммунистов претендовали на то, чтобы считаться центром, средоточием земли обетованной, вокруг которой "неверные" народы коснеют во грехе. И миссия Москвы состояла в том, чтобы уподобить себе соседей на их же благо. Петербург же стремился воплотить идеалы западников: наделить Россию европейскими благами. И до тех пор, пока жила надежда на европеизацию страны (на достижение свобод социальных, рыночных, политических, юридических), Петербург оставался столицей страны. Переезд правительства в 1918 году в Москву был первым знаком того, что началось строительство железного занавеса. В Петербурге и стены-то нет, за которой можно укрыться, а в Москве есть. Архитектура у нее такая. Петербург - город "першпектив", радиусов; а Москва - город укреплений, поясов, окружностей. Меньше всего я хотел бы увлечься противопоставлением двух русских столиц, да еще в тонах хвалы и хулы. Когда приезжаешь в Москву и приходишь в ее исторический центр, то дух захватывает от могущественной красоты, сотворенной нашими предками. Москва древнее, ближе к общерусскому бытию и ландшафтом, и архитектурой, и климатом, и многоцветьем убранства. Слушая былину, сказку, старую крестьянскую песню; разглядывая узоры шитых полотенец или расписных деревянных ложек, русский человек, конечно же, подумает сперва о Москве, а не о Питере. Москве это лучше подходит. Этнографический центр России - конечно же, Москва, охваченная "золотым кольцом" сказочных древнерусских городов. Москва могуча, как римский Колизей. Сколько ни разбирали его на строительный материал (веками!), а он стоит в своем грандиозном величии. Запас национальных ценностей в многовековой Москве был столь велик, что даже уничтожение сталинистами 450 церквей не превратило ее в безвкусный "новострой". Великое наследие, может быть, еще краше выглядит на фоне сталинского ампира, а тот - еще более уныло. Но если в Петербурге главный контраст сталкивает центр города и его периферию, то Москва поражает пятнистостью и чересполосицей. Уж слишком бросаются в глаза "ложки дегтя": дворец съездов - в Кремле, долговязая гостиница Россия рядом с храмом Василия Блаженного, с соразмерными человеку архитектурными жемчужинами Зарядья. Москва прочна, капитальна, самодостаточна, - стоит на холмах, опоясана стенами, бойницами, укрепленными монастырями, окруженными железными и шоссейными дорогами. В Москве нации легче выживать. Петербург открыт на водной и земной плоскости, пограничен. В нем проще общаться с внешним миром, искать, творить новое. Но бытие Петербурга именно поэтому несколько эфемерно. И причиной этому во многом является водная гладь. Древнерусские города тоже часто строились на реках. - Но на высоком берегу, с мощными укреплениями. Поэтому при приближении к ним странник видел золотые купола церквей, красные и белокаменные стены и башни, купы деревьев, в которых тонули дома бояр и обывателей помельче. Как сказал Сигизмунд Герберштейн, издали русские города напоминают Иерусалим, а вблизи - Вифлеем. Знакомство с Петербургом осуществлялось иначе. При входе в Финский залив стоящему на палубе путешественнику открывались пологие берега, поросшие мелколесьем и кустарником. Пытливому взгляду не на чем было остановиться. Зелено-голубая равнина приглушенных тонов почти не меняла вида при скольжении корабля по мелководью невской губы, а потому пугала усилением скуки. Но при въезде в город картина менялась. Ландшафтная горизонталь вскидывалась вертикалью шпилей Петропавловского собора, Адмиралтейства и куполов мощных соборов. Водная низина становилась подножием рукотворной лестницы, ступенями поднимающейся в небо: гранитная набережная - упругие мосты - сады - стены дворцов - купола и шпили зданий и церквей. Зоркий взгляд Пушкина так воспарял с топких берегов:
Из воды в небо взмыл корабль, закрепившись на шпиле Адмиралтейства - главного морского ведомства. Но можно назвать еще одно чудо света, которое стало вертикалью Петербурга - петргофские фонтаны. Мир не знает им равного. Петр хотел создать рай - "парадиз". А рай невозможен без воды - и без фонтана. Тютчев, говоря об обездоленном страннике, "бредущем по знойной мостовой", нарисовал такую картину райского сада, недоступного ему:
Водная вертикаль фонтана радостная, вечно живая, увлажняющая дыхание и услаждающая глаз. Если водопад - устойчивое природное явление, стабильное ниспадание воды, то фонтан непрочен, нужна дополнительная сила, чтобы взметнуть вверх стремящуюся разлиться вширь воду. Может быть, потому фонтан так и притягивает взор, что вода обманывает закон всемирного тяготения. Но ведь этот обман - игра, временная победа, так близкая нашему сердцу, потому что и личная жизнь есть временная победа над небытием - прекрасная и вместе с тем грустная; для молодого забава, для пожилого напоминание. Фонтан - это торжество мига, который раз за разом пытается стать вечностью, прорывается в вечность бесконечностью повторов. Петербург - прозрачный город. У домов большие окна. И если здания отделены от улиц, то не плотной стеной с глухими воротами, а решеткой. Поэзия белых ночей - это ведь поэзия приглушенного, как бы сказали век назад - "неверного" света. Он таинственно разливается по улицам и волшебно проникает сквозь ажурные узоры балконов, парковых и дворцовых оград, решеток мостов. Петербургские белые ночи подобны прекрасной бабочке, хрупкой и трепетной невесте в свадебном уборе - королеве мгновения. Кажется невский ангел слетел с вершины Петропавловского собора и явился тебе. Миг лицезрения и годы воспоминаний о нем, светлом вестнике неба. Но наступает октябрь, густеет ночь, приливает к тем же аккуратным решеткам темная вода, а иногда и переливается через них. Прозрачность оборачивается призрачностью. Призраки цепляются за вечность. Диктатор, устроивший в октябре переворот, застыл на привокзальной площади и, по меткому замечанию Иосифа Бродского, неустанно указует на "большой дом". Как будто бы, по словам Анны Ахматовой, "ночь идет, которая не ведает рассвета". В Петербурге много памятников, и все они "уместны", одухотворяют место. Всадник Петр взметнулся на гранитной волне между Сенатом (делами земными) и Адмиралтейством (делами морскими), спиной к неколебимой глыбе Исаакия и лицом к невской глади. Из двух колоннад - рукавов Казанского собора выступают Кутузов и Барклай, на Марсовом поле шагает Суворов; в уютной и теснящейся зелени кустов Летнего сада сидит Крылов, окруженный сонмом застывших на барельефах зверей и толпой гладящих их ребятишек; задумчиво расположился в кресле Менделеев близ дома, где целая стена являет его таблицу; по-морскому, спокойно и скромно стоит у пристани Крузенштерн. Это наши герои, наши друзья. Их много. Здесь и человек, усмиряющий коня на Аничковом мосту, и участники торжественных процессий на арке Главного штаба, на Нарвских воротах, здесь и многочисленные львы, что город стерегут. Но кроме друзей есть и призраки. К счастью, они тоже соответствуют своему месту: окружены амбициозной и скучной архитектурой времен пятилеток, потемневшие и беседующие с потемневшими, казарменными жилищами Калинин, Киров, "танцующий" на фоне дома - элеватора Ленин. Боюсь, им долго еще стоять, чтобы успокаивать безнадежную тоску "товарищей" по кумачовому порядку. И еще - чтобы намекать свободно вздохнувшим: мы можем еще и выйти из склепа прошлого. "Гвозди бы делать из этих людей" - вот уж верно, металла в них много. Но сколько мимо них ни ходи с фонарем Диогена, человека в них не увидишь. Призраки человекоподобны и этим настораживают. При взгляде сверху Петербург подобен лежащему зеркалу, на которое бросили ветку сирени. Гладь воды и острова, соединенные мостами. Мостов так много, что часто забываешь, что ты ходишь от острова к острову. А в городе канал, проток, канавка - это же зыбкие улицы. В дореволюционную пору они были местом зыбкого жилья: к концу осени все реки и каналы были забиты суденышками, ожидавшими получить твердую опору хотя бы на зимнем льду. Даже первая электростанция города помещалась на барже. Сейчас водная гладь чиста, но она является удивительным зеркалом. Не случайно зеркала - это коронная мебель дворца. Зеркало все удваивает, обманывает невинной подтасовкой (правое выдает за левое), изменяет с лестью или насмешкой, будит воображение. Гладь каналов обретает глубину через отраженное небо, удваивает высоту домов и не превращает при этом улицу в щель, делает потемневший и потрескавшийся фасад старинной гравюрой, придает неподвижной архитектуре трепет дыхания. Зеркало - творческий инструмент. Поэтому порождает оригинальные мысли и необычные решения. Говорят, что на шпиле Петропавловского собора хотели установить вместо ангела статую Сталина. Директор Эрмитажа академик Орбели спокойно спросил наркомов: "В спокойное время шпиль собора ясно отражается на поверхности Невы. Не будет ли странно выглядеть статуя вождя , отраженная в Неве кверху ногами?" - Что ж. Гладь удваивает красоту, но и нелепость также. Ангел-то и в Неве хорошо смотрится. Для христиан церковью считается не здание, а братство людей. То же самое можно сказать и о городе: это прежде всего люди, общающиеся посредством архитектурных и технических сооружений. Петербург как материальный посредник между людьми велик: он создает пропитанную великой культурой среду. Каждый житель города может погрузиться в океан художественных и интеллектуальных ценностей, накопленных здесь. Чего стоит один Эрмитаж - необъятный мир культуры всего мира от древности до наших дней! Но каковы же именно люди, составляющие Петербург и не дающие домам превратиться в мертвое место? Люди, конечно, разные. Истинная петербургская элита до сих пор равновелика элитам великих городов, хотя и испытывает затруднения с получением самой свежей информации: уже и интернет не всегда спасает, а лучшие библиотеки слишком бедны, чтобы быть "с веком наравне". Не пустуют музеи и театры, раскупаются книги тысячи названий (не хватает денег и шкафов в доме, а не нужной литературы на любой вкус). И все-таки в Петербурге не пропадает ощущение, что слишком многие проходят мимо его доступных культурных ценностей, "как бедный путник мимо саду". Как будто бы все это для других. Конечно, гости города активны в посещении всех его манящих красот - такова "охота к перемене мест". Знакомство с городом становится обильным, но поверхностным. Но свои-то - коренные, питерцы - могли бы и методично приобщаться к тому великому, что у них под рукой, рядом лежит. Нет, такое случается не часто. Да, говорят об усталости после работы, о заботах о хлебе насущном, о связи с миром через телевизор. И здесь большая доля правды, но не вся. Красота города может травмировать так же, как и показ высокой моды девушку, у которой есть деньги разве что на дешевенькое платье. Слишком долго приучали людей к безликому жилью в "спальных" районах, призывая при этом "культурно обогащаться" по выходным. Красота - благо только тогда, когда она способна преобразовывать твой духовный мир и твой домашний быт, материализоваться в семейном масштабе, в личных предметах. Город наполнен памятью тогда, когда каждый дом обладает ею. А если архив предков представляет опасность, его сжигают. Если старые предметы намекают на "непролетарское" происхождение, их прячут или выбрасывают. За хранение ювелирных украшений в булгаковское время можно было поплатиться головой. Любая мета прошлого могла стать нежелательным ответом в метровой личной анкете (был, состоял, находился, привлекался, имел...) Стандартные мебельные стенки не просто заменили в квартирах разную "рухлядь", они освободили от тревожащей памяти. А беспамятство при виде красоты дворцов и музеев начинает смутно ощущать свою ущербность и старается быть подальше от всей этой раздражающей изысканности и духовной насыщенности. Благо есть "масскульт". Он плох не тем, что неклассичен, а тем, что составляет единственную область культурной жизни для очень, для слишком многих. Шлягером или "тяжелым роком" можно увлекаться, но нельзя заменять ими Эрмитаж. Грустно, что Петербург не живет на всю свою возможную мощь. Но он оставляет надежду. Его красота старается обогатить тех, кто ее ценит, и пробудить интерес в тех, кто ее стесняется или боится. Этот сад еще цветет, и его ворота отворены для каждого. Созданный Возрождением призывает к возрождению. Михаил Иванов | |||||||||||
|
|||||||||||
