Арабский язык, письменность и поэзия в доисламскую эпоху. Древние верования.
Из того, что мы с вами узнали об арабах доисламской эпохи – эпохи джахилии («невежества»), могло сложиться впечатление, что это были какие-то совсем дикие люди, которые только пасли верблюдов и дрались между собой. Собственно, так впоследствии считали и мусульманские историки – что вся «культурная» история народа началась после появления ислама. Термин "джахилия" выражает важную концепцию Ислама – представление о резком разрыве его с предшествующей эпохой, с ее идеалами и обычаями. Предшествующее время и считается периодом неведения, сменившимся просвещенным временем Ислама. Прилагательное «джахилии» чаще всего применяется по отношению к доисламским арабским поэтам и их поэзии. Термин «джахилия» в раннеисламскую эпоху противопоставляется не столько «знанию», сколько благоразумию (хилм) и означает грубость, жестокость, подчинение человека своим страстям и желаниям, беспорядочность жизни. В Коране термин «джахилия» как «языческое прошлое» сохранил оттенок именно такого смысла (например, «ярость джахилийская»). Насколько более «благоразумными» стали арабы после появления ислама и почему это произошло – мы поговорим позднее.
Но если говорить о культуре материальной, арабы того времени не сильно отличались от окружающих стран – в Сабейском царстве ирригация была не хуже, чем в Месопотамии, многие отрасли ремесла были развиты чрезвычайно высоко, ну, а в чем арабам того времени не было равных – это в торговле. Пока еще «не работал» полноценно Великий Шелковый Путь, именно арабские купцы осуществляли основную связь меду Востоком и Западом. То есть арабы с самых давних времен так или иначе соприкасались с высокоразвитыми культурами Древности – с Индией, Египтом, Ассиро-Вавилонией, Израилем, позднее в Римом, Персией и т. д.
Причем в Аравии в торговле прямо или косвенно участвовала значительная часть населения – кто-то торговал непосредственно «на местах» -- здесь или там, кто-то сопровождал караваны, кто-то эти караваны охранял, кто-то разводил для них верблюдов, выращивал пшеницу и финики для их пропитания, кто-то производил оружие и экипировку (седла, вьюки, бурдюки для воды и т. п.), кто-то добывал и/или изготавливал товары местного производства, которые тоже шли на продажу (благовония, кожи, оружие и т. п.) или разводил тоже на продажу уже тогда знаменитых арабских скакунов…
Как мы видели из прошлой лекции, множество арабских племен привлекалось в качестве пограничных войск Римом (потом Византией) и Персией… То есть во все времена арабы активнейшим образом взаимодействовали чуть ли не с половиной тогдашнего «цивилизованного» мира. А торговое взаимодействие неизбежно влечет за собой взаимодействие культурное – купцы должны были знать и язык, и образ жизни, и образ мысли, и «номенклатуру» товаров сопредельных стран (и, конечно же, уметь считать и писать). И, естественно, они перенимали у торговых партнеров все нужное для себя (не только в материальном, но и в культурном плане). Да и в собственно арабской среде (естественно, в городах) жило множество иноплеменников, особенно евреев (таких же семитов, как и арабы). Так что упреки исламских историков в некультурности арабов «языческой» эпохи имели, прежде всего, идеологическую основу – новорожденный эгрегор будущего Арабского Халифата утверждал себя на уровне «Идеи», полностью отметая все прошлое.
Однако еще задолго до рождения мощного государственно-религиозного эгрегора, арабы, несмотря на всю кажущуюся разрозненность, на нескончаемые распри между сотнями племен, еще задолго до появления пророка представляли собой единую нацию. И объединяющим началом, помимо инстинктивного чувства общности происхождения (то есть кровного родства), был арабский язык. Подобно грекам, арабы тоже чувствовали свою общность в противоположении всем остальным, говорящим на другом языке. И они так же смотрели (а зачастую и смотрят до сих пор) на тех, кто не говорит по-арабски, как на чужеземную собаку, подозрительную и противную, даже презренную. Такое тщеславие чистотой своего собственного происхождения, с которым можно и поныне встретиться у бедуинов, с древнейших времен одушевляло как отдельные личности и племена, так и весь народ. К этому побуждал и сам арабский язык, один из богатейших, выразительнейших и изящнейших, если не благозвучнейших во всем свете.
Арабский язык, принадлежащий к семитской языковой группе — самый молодой и один из немногих живых до настоящего времени древних языков Юго-Западной Азии. Все они настолько близки друг другу и обнаруживают такое поразительное сходство в словарном составе и синтаксическом строе, что их общее происхождение очевидно. Однако внутри самой семитской семьи есть несколько групп языков, обладающих рядом характерных особенностей:
А. Ассирийский (аккадский) или восточносемитский.
Б. Древние языки Сирии и Месопотамии, объединенные под общим названием северных или северо-западных семитских языков. Они распадаются на две группы — более раннюю и более позднюю:
(а) ханаанские языки, из которых важнейшие — финикийский и древнееврейский;
(б) арамейский, международный язык Западной Азии в течение многих столетий до и после начала нашей эры, к которому примыкает сирийский — язык христианской литературы в северо-восточной Месопотамии.
В. Языки Аравии (южные, или юго-западные семитские языки):
(а) северо-арабский, или язык арабской литературы;
(б) древние языки южно-арабских надписей (сабейский, минейский и пр.) с их ветвью — эфиопским, древним литературным языком Абиссинии.
Многие из этих языков представляют скорее различные литературные диалекты; особенности северо-арабского языка, естественно, обусловлены однообразием жизни в пустыне, что способствовало сохранению большинства первобытных элементов семитской речи и наряду с этим привело к чрезмерному развитию в других отношениях. В большинстве диалектов имеется большее или меньшее количество чужеродных элементов, которые, однако, неизбежно трансформировались в соответствии с характерными особенностями семитских языков.
Некоторые из таких особенностей позволяли достигать экономии слов, в результате чего в ранней арабской поэзии, точно так же как и в прозе, преобладает короткое и вместе с тем очень емкое предложение. Немногие из известных арабских пословиц состоят более чем из трех или четырех слов, и считалось позором для поэта, если предложение не умещалось в одном стихе. Вошедшая в поговорку "восточная цветистость" чужда естественной арабской манере выражения и проникла в позднюю арабскую литературу извне. Однако арабский язык легко усвоил ее, и необычайная пышность, характерная для позднейших эпох, обусловлена несравненными возможностями для литературной вычурности, выражавшимися в богатстве арабского языка синонимами и тончайшими смысловыми оттенками. Но более древняя и естественная лаконичная форма выражения сохранилась и существует доныне в разговорном языке и в некоторых видах литературы.
В дальнейшем сжатость арабского стиля сохранялась благодаря богатству словаря и еще другому обстоятельству, обусловленному теми же причинами. Ввиду ограниченности умственного кругозора араба-бедуина, естественно, следует ожидать от арабского языка (как и от всех семитских языков) полной объективности в его отношении к действительности и выразительных средствах.
Предложение подается отрывисто, или «лирически», без твердо установленного порядка слов, существующего в синтаксисе европейских языков. Составные части предложения первоначально были самостоятельны и редко зависели друг от друга. Однако когда речь идет о литературном арабском языке, это отсутствие грамматической связи часто преувеличивают. По крайней мере со времен возникновения древнейшей поэзии самостоятельные отдельные предложения были заменены системой логического подчинения, применяемой всегда единообразно. Совокупность этих необычных способов выражения и придает арабскому языку кажущуюся резкость и какую-то неполноту в глазах европейцев, которые не поняли до конца их взаимную связь.
Эта трудность усугубляется тем, что, по мнению арабов, согласной основы слов и общей синтаксической схемы достаточно для передачи смысла и гласные при письме опускаются. Вот почему, как говорилось, арабский текст содержит только семьдесят пять процентов смысла, а остальные двадцать пять процентов должны быть восполнены самим читателем. Следовательно, можно знать значение каждого слова в предложении и понимать синтаксическую конструкцию, но все же колебаться между двумя абсолютно противоположными толкованиями. Подобные затруднения встают не только перед европейским ученым; даже сами арабы могут подчас впасть в ошибку, если только они не знают устной традиции, восполняющей написанный текст. Кроме того, следует учитывать естественные лексикографические трудности и текстологические ошибки, проистекающие от невежества или невнимательности переписчика, которым арабские памятники ввиду особенностей своего письма подвержены еще более, чем рукописные памятники других литератур.
Арабский язык представлял собой совокупность близкородственных племенных диалектов, распространенных в центральном и северном районах Аравийского полуострова. Наряду с племенными и территориальными диалектами складывалась единая форма поэтического языка. Произведения племенных поэтов слагались и передавались изустно от племени к племени и от поколения к поколению. Одновременно формировалась единая устная форма сакрального языка жрецов и прорицателей. Впоследствии обработанные устные формы единого межплеменного языка стали основой для формирования литературно-письменного общеарабского языка.
Древнеарабская поэзия была устной. Она зародилась в условиях родоплеменного строя и оставалась по преимуществу племенной на всем протяжении периода возникновения ислама и арабских завоеваний вплоть до VIII в. Устной была и древнеарабская проза (предания, пословицы, произведения ораторского искусства), дошедшая до нас, как и древнеарабская поэзия, в более поздних записях. В отличие от поэзии, всегда авторской, произведения древнеарабской прозы часто носили фольклорный характер. До конца VII в. арабская словесность создавалась исключительно в среде жителей Аравии и их потомков, выселившихся за пределы полуострова в ходе арабских завоеваний.
Язык несет в себе систему национальных кодов. Язык народа – важнейший компонент его национальной культуры, который формируется вместе с образованием этноса, являясь предпосылкой и условием его существования.
Национальная гордость обрела в нем классическое выражение единства народа, из всех самого своеобразного. Это было совершеннейшее орудие для арабской поэзии, которая сплачивала племя с племенем даже в самое злейшее время внешней разрозненности. Поэтому каждый араб считает язык свой и поэзию не только проистекающими из сердца, но и лучшею его частицею, и нет другого на свете народа, кроме арабов, который бы придавал такое несоразмерно высокое значение чистоте и изяществу выражений, даже в обыденном применении к жизни. Поэтому нигде, за исключением разве, может быть, времени высшего процветания Афин, не находилась поэзия даже приблизительно в таком почете у целого народа, возбуждая всеобщий интерес, составляя главное дело. Каждое событие, хотя бы некоторого значения, отражается, как в зеркале, в этой поэзии; равно и происшествия повседневной жизни дают ей ежеминутно повод предоставить выражение свободному человеку, его наблюдению и образу мыслей, его, наконец, страсти. А там, где каждый в состоянии импровизировать, всякий может оценить и понять смысл творения другого. Песнь служит не только украшением, но, в некотором роде, прямым содержанием народной жизни. Рядом с героем стоит и поэт; во мнении племени, даже чуждом, он вознесен высоко, его песни доставляют его семье не меньшее право на почет и уважение, как и деяния могущественных воинов. А если оба достоинства соединяются в одном и том же лице, то он может смело гордиться, что достиг наивысшего, что только дано человеку в удел.
Древнеарабскую поэзию неспециалисты часто путают с персидскою и произведениями позднейших придворных поэтов аббасидского периода, очевидно, находившихся под персидским влиянием. Но если для персидского поэта имеет особое значение так называемая огненная фантазия и «восточная высокопарность», то у арабского продуктивности фантазии весьма мало. Он, по своему характеру, слишком воздержан, скептичен для этого. Расчетливый даже в мелочах, он склонен и способен к более точному наблюдению окружающей его природы, благодаря также изощренности чувств, развитых в постоянном общении со степью. Поэтому его душе ближе описание, в красивой, сжатой, наполненной восхитительными эпизодами речи, быстроногого верблюда, благородного коня, охотничьих экскурсий либо бури, а также изображения прелестей возлюбленной или схваченных на лету глубоких размышлений, почерпнутых из опытности житейской. Но для араба совершенно непонятно расплываться в лирической сентиментальности, рисовать тончайшие чувства, передавать движения глубоких внутренних волнений. Драма и эпос на его почве не произрастают, как и вообще ни у одного народа семитского происхождения. Его песни, в лучшем значении слова, приурочены все к известному случаю. Но арабскому стиху как-то не поддается могучее построение обширной стихотворной композиции. Его поэтам недостает глубины, возвышенности искусственной и преисполненных фантазий воззрений. Этот путь, по-видимому, заказан всем семитам.
Естественно, что повседневная жизнь араба пустыни нам чужда, поэтому и древняя его поэзия, в которой она отражается, нам непонятна. Тот, кто глядит на верблюда с интересом посетителя зверинцев, чего доброго, заснет над чтением целых страниц, посвященных описанию особо идеального экземпляра этого рода животных. Но тот, для кого «корабль пустыни» представляет не только единственную возможность всего его существования, но также, слишком часто, храброго спутника в опасных передвижениях по пустыне, верного сподвижника, спасавшего его из многих передряг, при описании изящества его форм и быстроты его ног весьма легко воспламеняется. На него нисходит то воодушевление, какое, хотя и в иных чарующих образах, охватывает лириков Запада при виде локона своей возлюбленной. Но встречаются и такие отдельные области, в которых и мы, вместе с арабским поэтом, в состоянии восторгаться, не имея нужды в усилиях предварительного искусственного размышления, чтобы перейти на его точку зрения, а именно: когда в его песне заслышится пафос страсти, любви, высокомерия, ненависти, или же когда великий мастер издевки, семит, разразится тонко заостренной эпиграммой, иногда довольно скабрезной, но чаще всего пропитанной действительно остроумной злобой.
Арабская письменность
Говоря об арабах до VII—VIII вв., т. е. до возникновения ислама и его завоеваний, мы подразумеваем население Аравийского полуострова, как кочевников, так и оседлое. В ходе завоеваний огромных территорий от границ Франции на Западе до границ Китая на Востоке племена Аравии частично переселились в покоренные страны, главным образом в Сирию, Месопотамию, Южный Иран, Египет, Северную Африку, и постепенно слились с местным населением. При этом некоторые покоренные народы по прошествии нескольких веков полностью «арабизировались», другие восприняли у завоевателей религию и некоторые элементы языка и культуры (жители Ирана, тюркское и иранское население Средней Азии и Закавказья) и, наконец, третьи сохранили свою культурную, религиозную и языковую самобытность (армяне, грузины и т. д.).
Таким образом, завоеватели и арабизировавшееся население завоеванных областей образуют сплав, ставший позднее этнической основой при образовании современных арабских народов. VIII—XII вв. — время наивысшего культурного расцвета арабских провинций Халифата вошло в историю как классический период арабской литературы – Арабский Ренессанс.
В настоящее время более семи процентов населения планеты использует для своего общения арабский язык. Число говорящих на арабском языке и его вариантах составляет около 240 миллионов (родной язык), и ещё около 50 миллионов человек использует арабский в качестве второго языка. Классический арабский — язык Корана — ограниченно используется в религиозных целях приверженцами ислама по всему миру (общая численность мусульман — 1,7 млрд человек). Письменность его применяется в двадцати двух государствах, а модификация распространена у народов Индии, Афганистана, Пакистана, Ирана и других стран. При рассмотрении особенностей этого письма можно увидеть у него массу достоинств, а также красоту звучания арабских слов и речи.
История арабской письменности берёт своё начало от алфавита, который был создан финикийцами, проживавшими на территории Ливана, Сирии и Палестины. Величайшим изобретением финикийцев стало алфавитное письмо, которое появилось около ХV века до н.э. Всего букв в финикийском алфавите было 22. Они были просты, писать их было легко. Писали финикийцы справа налево, а не слева направо, как мы.
Благодаря тому, что эта народность вела свои торговые дела по всему Средиземноморскому побережью, их письмо повлияло на развитие многих алфавитов этого региона. Таким образом, финикийская письменность развивалась сразу по нескольким направлениям, одно из которых – греческий алфавит, а немного позднее и латинский. Второе его ответвление получило своё отражение в арамейской речи, которая, в свою очередь, разделилась на иврит и набатейский алфавит, вошедший в обиход со второго века до нашей эры на территории современного Иордана. Впоследствии там и появилась письменность арабская. Арабский алфавит включил в себя все буквы арамейского и добавил к ним буквы, отражающие специфически арабские звуки. Укрепилось уже основательно такое письмо в четвёртом веке нашей эры, когда алфавит был полностью сформирован. В арабском алфавите в отличие от финикийского было 28 букв.
Тогда уже можно было в нём проследить черты, которыми наделена современная арабская письменность. Например, одним и тем же знаком могли обозначаться сразу две либо три фонемы, которые немного позже стали различаться при помощи диакритических точек. Согласные писались знаками шадда, а позднее стали появляться огласовки. Возникновение арабской письменности ещё немного обязано и таким древним народам, как евреи, так как именно у них арабы позаимствовали форму своих букв.
Орфография начала зарождаться немного позже, когда возникла необходимость писать священную книгу всех мусульман – Коран. Ранее учения пророка Мухаммеда распространялись посредством устной речи, что впоследствии приводило к их искажению. После этого, благодаря большому влиянию ислама, это письмо стало одним из самых распространённых в мире. Теперь его можно встретить во многих регионах Африки, Центральной и Западной Азии, в Европе и даже Америке.
Древнейшие из сохранившихся южноарабских надписей восходят, вероятно, к первым векам I тыс. до н. э. и свидетельствуют о высокой культуре южноаравийских царств, в первую очередь Сабейского государства.
Письменная арабская литература возникает в VII столетии; в своем развитии она прошла три этапа: первый — раннесредневековый (середина VII — середина VIII в.); второй — классический (середина VIII—XII в.); третий — позднесредневековый (XIII—XVIII вв.).
Древнеарабская поэзия, как мы уже говорили, была устной. Она зародилась в условиях родоплеменного строя и оставалась по преимуществу племенной на всем протяжении периода возникновения ислама и арабских завоеваний вплоть до VIII в. Устной была и древнеарабская проза (предания, пословицы, произведения ораторского искусства), дошедшая до нас, как и древнеарабская поэзия, в более поздних записях. В отличие от поэзии, всегда авторской, произведения древнеарабской прозы часто носили фольклорный характер. До конца VII в. арабская словесность создавалась исключительно в среде жителей Аравии и их потомков, выселившихся за пределы полуострова в ходе арабских завоеваний.
К VI—VII вв. н. э. в центральных и северных областях Аравии разложение первобытнообщинного строя зашло уже достаточно далеко. Росло ожесточение межплеменных войн, длившихся целыми десятилетиями. Старое внутриплеменное единство взрывалось все обострявшимся конфликтом между рядовыми членами племени и родовой знатью. Изгнанники, покидавшие род в результате внутриплеменных конфликтов, образовывали разбойничьи отряды, нападавшие на оседлые и кочевые поселения, и даже, вопреки старинным традициям, становились грозой для соплеменников. Именно этой кризисной эпохой датируется замечательная лироэпическая поэзия доисламских арабов, и до сегодняшнего дня сохранившая эмоциональное воздействие и поражающая образным богатством и своеобразием формы.
Творчество древнеарабских поэтов первоначально было тесно связано с магией. Считалось, что поэт обладает магической силой, способной нанести реальный вред врагу и вражескому племени, оказать влияние на загробную жизнь умершего. Умение сочинять стихи ценилось в бедуинском воине не меньше, чем храбрость. Искусство стихосложения передавалось из поколения в поколение; существовали семьи и роды, постоянно выдвигавшие из своей среды замечательных поэтов. Поэт занимал высокое положение в обществе — он был певцом племени, хранителем его героических традиций. Каждое племя дорожило поэтом, умевшим острым словом и защитить его честь, и сразить врага. Правители аравийских княжеств постоянно стремились привлечь поэтов в свои столицы, чтобы, используя их влияние на умы и сердца кочевников, укрепить свой авторитет.
Язык произведений доисламской поэзии отличается большой разработанностью и гибкостью, что свидетельствует о предшествовавшем длительном развитии. Несмотря на некоторые диалектные различия в языке поэтов — выходцев из различных племен Аравии, в целом язык доисламской поэзии един. По-видимому, эта общность арабского поэтического языка сложилась в результате постоянных перемещений кочевников по полуострову и широкого межплеменного культурного обмена, осуществлявшегося главным образом на знаменитых аравийских ярмарках, во время которых поэты из разных племен демонстрировали свое поэтическое искусство, а военные состязания сменялись поэтическими.
Доисламская поэзия дошла до наших дней в поздней записи. На протяжении многих поколений сочинения бедуинских поэтов передавались изустно рапсодами — равиями и декламаторами стихов, удерживавшими в памяти тысячи стихотворных строк. Только с середины VIII в. произведения доисламских поэтов стали собираться, записываться и комментироваться средневековыми филологами, рассматривавшими их как образец поэтического творчества. При этом устойчивость поэтической формы в некоторой степени оберегала стихи древних поэтов от искажений. Однако в процессе передачи они неизбежно подверглись некоторым, пусть даже непроизвольным, переделкам путем замены архаизмов более новыми выражениями и удаления диалектальных элементов, хотя требования метрической формы, вероятно, допускали лишь незначительные изменения.
В более ранний период декламатор-рави сам был поэтом, он обычно являлся учеником старшего современника и странствовал вместе с ним в качестве его декламатора. Однако постепенно выросло сословие профессиональных декламаторов. Существует множество преданий об удивительной памяти некоторых знаменитых рави, один из которых, как говорят, продекламировал однажды две тысячи девятьсот больших стихотворений подряд. Несмотря на такую необычайную память, в стихотворения неизбежно вкрадывались ошибки. Своеобразная структура арабского стихотворения благоприятствует пропускам и перестановкам стихов, а также перемещениям их из одного стихотворения в другое или даже в стихотворения других поэтов. Древнейшей поэзии угрожала опасность быть забытой или модернизированной, а исторические причины и условия появления многих стихотворений (не зная которых, часто невозможно понять само стихотворение) забывались или выдумывались. Да и не каждый рави мог устоять против соблазна приписать стихотворения, сочиненные им самим или каким-либо безвестным автором, знаменитым поэтам прошлого. Но все же, несмотря на возможность всех этих ошибок, не может быть сомнения в том, что огромная часть дошедшей до нас древнеарабской поэзии в основе своей является подлинной. То, что имеется в нашем распоряжении, ничтожно по сравнению с утраченным, но, по крайней мере, до нас дошли все те произведения, которые особенно высоко оценивались соответствующим поколением арабских критиков.
Антологии средневековых филологов сохранили нам имена более ста поэтов, творчество которых приходится примерно на полтора-два столетия с начала VI и до конца VII в. Самые прославленные из произведений древнеарабской поэзии — семь стихотворений, получивших впоследствии название «муаллаки», поэтов Имруулькайса, Тарафы, Зухайра, аль-Хариса ибн Хиллизы, Амра ибн Кульсума, Антары, Лабида были собраны в VIII в. равием Хаммадом в особый сборник «аль-Муаллакат». Другие стихотворения авторов муаллак и менее знаменитых доисламских поэтов были собраны филологами аль-Муфаддалем ад-Дабби (вторая половина VIII в.), аль-Асмаи (740—825/31) и поэтами Абу Таммамом и аль-Бухтури. Стихотворения поэтов и отрывки из них были включены также в антологии филологами Ибн Кутайбой (828—889) — «Книга поэзии и поэтов» («Китаб аш-шир ва-ш-шуара») и Абу-ль-фараджем аль-Исфахани (897—967) — «Книга песен» («Китаб аль-агани»), а также и многими другими, не менее популярными авторами.
Именно в доисламский период выработались основные приемы арабского стихосложения. Несомненно, дошедшим до нас зрелым поэтическим сочинениям предшествовал длительный период развития. Раньше всего появилась ритмизированная прозаическая речь, «устные строчки» с рифмующимися последними слогами, которой пользовались прорицатели (кахины) в своих пророчествах-заклинаниях и которая впоследствии развилась в строго выработанную рифмованную и ритмизированную прозу (садж), а также простейшая метрическая форма арабского стиха — двойной ямб (раджаз), который, в свою очередь, явился, возможно, основой для всех остальных арабских стихотворных размеров. Таким образом, истоки арабской поэзии (подобно древним латинским песням) восходят через простой ямбический размер к коротким угрожающим выкрикам в рифмованной прозе (садж), которым приписывалось магическое значение.
Арабская метрика (аруд, перс. — аруз), подобно латинской и греческой, основана на чередовании слогов неодинаковой долготы. Определенное сочетание кратких и долгих слогов составляет стопу, сочетание двух — четырех стоп образует полустишие, а два полустишия с обязательной цезурой составляют стих (бейт). В зависимости от чередования долгих и кратких слогов арабская поэзия знает 16 стихотворных размеров.
В каждом арабском стихотворении рифма остается единой на протяжении всех стихов (монорим). Поэтому арабские стихотворения часто именуются по их рифме: например, лямийа — стихотворение, все стихи которого оканчиваются на согласную л («лям»), нунийа — на н («нун») и т. д.
Основные композиционные формы арабской поэзии — небольшое стихотворение, не превышавшее двух-трех десятков стихов (кита, или мукаттата, букв. — отрывок), и небольшая поэма (касыда). Кита — стихотворение с единой темой и простой композицией — могла быть самостоятельным произведением или отрывком из касыды. Форма кита использовалась особенно широко в двух древнейших самостоятельных жанрах доисламской поэзии — хиджа (поношение, осмеяние) и риса (оплакивание умершего).
Хиджа развилась из выкриков-угроз врагу, имевших первоначально значение магических заклинаний и предшествовавших сражению. При помощи хиджа бедуинский поэт разжигал ненависть к врагу, не пренебрегая при этом самыми грубыми и бранными выражениями, отражал подобные нападки противника и защищал честь своего племени. Другой древнейший жанр доисламской поэзии, риса, вел свое происхождение от песен-причитаний на похоронах (заплачек), которые согласно обычаю исполняли женщины племени.
Но главной поэтической формой была касыда с более или менее устойчивой композицией. Касыда состояла из нескольких следующих друг за другом в определенном порядке частей, посвященных различным событиям бедуинской жизни или картинам аравийской природы. Все описываемые ситуации и картины были хорошо знакомы бедуинскому слушателю, и поэтому в его сознании отдельные части касыды без труда увязывались в единое целое, а начиная с VIII в. плавность перехода от одной темы к другой достигалась поэтами и стилистическими средствами. Каждая такая часть, получившая в арабской поэтике определенное название, стала зародышем будущих самостоятельных поэтических жанров.
Древнеарабская касыда обычно начиналась с того, что едущий по пустыне на верблюде или коне поэт предлагал своим спутникам остановиться в некоем месте, где видны следы покинутого бедуинского становища. Это зрелище наводит поэта на грустные воспоминания об ушедших счастливых временах, о былых встречах с возлюбленной и о разлуке с ней. Вспоминая подругу, с которой он провел лучшие часы жизни, поэт рисует ее внешность, одежду, украшения. Это лирическое вступление к касыде (насиб), с ее часто откровенно чувственными описаниями возлюбленной и свиданий с нею, еще наивно-эротично и не звучит «непристойно», как это будет позднее у придворных поэтов, испытавших влияние придворной культуры Ирана и Византии. Далее внимание поэта переносится на его верного спутника — коня, верблюда, а еще чаще верблюдицу. Поэт подробно описывает животное, превознося его силу, быстрый бег, выносливость, а затем незаметно переходит к главной теме касыды — к фахру: воспевает свои подвиги или славные деяния своего племени, высмеивает врага, призывает соплеменников к битве.
В фахре племенной герой как бы отождествляется со всем племенем, становится носителем его доблестей и идеалов, интересов и судьбы.
В какой-то степени в фахре можно видеть зачатки героического эпоса, полного развития у арабов так и не получившего. С фахром тесно связана и генетически, и типологически другая самостоятельная часть касыды — мадх (панегирик), который позднее в поэзии зрелого арабо-мусульманского общества был широко распространен, он оттеснил на задний план, а иногда и вовсе вытеснил из касыды доисламские самовосхваления.
Значительную часть касыды составляет васф (описание аравийской природы, спутников бедуина — коня или верблюда, достопримечательных мест, покинутых кочевий или разрушенных поселений, а также сражений и единоборства, племенных собраний, традиционных игр и других событий племенной жизни). Васф, как и насиб, выполнял орнаментальную функцию и обычно служил своего рода поэтическим фоном, создающим у слушателей соответствующее настроение и подводящим к основной теме произведения. Именно васф придавал касыде эпичность, здесь чувства поэта перемежались с повествованием и описаниями и создавали гармонию между миром и жизнью, существующими «объективно», и их лирическим восприятием и осмыслением в других частях касыды.
Особое место в касыде занимают разнообразные изречения морального и общественного характера (хикма) в виде одного или нескольких стихов. Хикма у древних арабов была основным способом формулирования норм общественной морали. В некоторых хикмах доисламских поэтов звучали мотивы бренности бытия, скепсиса и разочарования. С радостно-языческими описаниями в касыдах некоторых поэтов (Имруулькайса и особенно Зухайра) часто соседствуют горестные сетования о давно ушедших патриархальных временах единства племени, сменившихся всеобщим ожесточением и враждой. Этим же настроением — тоской по невозвратному прошлому проникнуты и интимно-лирические вступления. Уже в доисламской касыде обычно в виде нескольких стихов часто присутствует тема вина и застольных радостей, которая впоследствии превратится в самостоятельный жанр застольной лирики (хамрийят), столь популярной в придворных кругах и среди горожан арабо-мусульманской империи.
Идейно-тематическое содержание доисламской поэзии было тесно связано со спецификой бедуинской племенной жизни, ограничивавшей воображение поэта определенным кругом образов и ассоциаций. Бедуинские поэты в своих представлениях об идеале и в эстетической оценке жизни не выходили за пределы общеплеменных представлений. Это духовное единство, даже слитность с родом и племенем играли решающую роль в мироощущении бедуинских поэтов, для которых не существовало индивидуальных, не разделяемых соплеменниками переживаний.
Бедуинский поэт не пытался поразить слушателей новой, неожиданной темой или оригинальностью мысли. Он стремился к тому, чтобы, развивая традиционную тему, превзойти своих предшественников и соперников в правдивости изображения, выразительности и лапидарности поэтической речи. Близость кочевников к природе, привычка преодолевать трудности жизни в пустыне обострили их способность к внимательному и точному наблюдению окружающего. Художественное мышление бедуинского поэта всегда конкретно. Образы в доисламской поэзии, как правило, строились при помощи сравнений, взятых из окружающей жизни. Эти сравнения, основанные на внешнем сходстве, перерастали иногда в яркие описания, составляющие главную прелесть древнеарабской поэзии. Так, поэт Зухайр уподобляет войну мельнице, перемалывающей зерно, или сбору урожая, а глаза миротворца Харима — двум ведрам воды.
Концентрированное изображение — одна из главных особенностей доисламской поэзии. Небольшие, в несколько десятков строк поэмы вмещали ряд стремительно чередующихся картин бедуинской жизни. При этом в создании поэтического образа большую роль играли также приемы фонетические: аллитерации, звукоподражания и другие средства звуковой окраски стиха.
Уже в доисламский период наряду с племенным поэтом-бедуином появляется фигура панегириста, за вознаграждение воспевающего правителей аравийских княжеств. Постепенно понятия «поэт» и «панегирист» становятся почти синонимами, в особенности в феодальном Халифате.
Самым крупным доисламским поэтом арабская традиция справедливо считает Имруулькайса (ум. в середине VI в.). Он с детства проявлял большие поэтические способности. Отец, киндский князь, пытался заставить его отказаться от «сочинительства» (видимо, изменялось отношение к ремеслу поэта, которое начало представляться делом недостойным для княжича) и в конце концов изгнал из дома. С группой друзей Имруулькайс бродил по пустыне, охотился, сочинял стихи. Однако, узнав о гибели отца, поэт поклялся отомстить за него; после ряда военных неудач он пытался заручиться поддержкой Византии в борьбе с союзниками Ирана — хирскими князьями, но на обратном пути из Константинополя умер.
В творчестве Имруулькайса сказалась некоторая двойственность положения поэта — выходца из знатного рода, глубоко связанного с бедуинским бытом и племенными традициями и вместе с тем уже знакомого с жизнью аравийских княжеств и даже Византии. В его стихах уже чувствуется влияние утонченной придворной культуры соседних с Аравией империй — Византии и Ирана.
Арабская традиция считает Имруулькайса создателем касыды со всеми ее композиционными элементами — оплакиванием следов кочевья, воспоминанием о возлюбленной и т. д. Шедевром Имруулькайса арабскими средневековыми филологами признается его муаллака. В Средние века арабы объявляли муаллаку Имруулькайса непревзойдённым образцом и даже художественным эталоном.
Имруулькайс по праву считается у арабов замечательным мастером пейзажной лирики, певцом суровой аравийской природы. Большое место в его поэзии занимает и любовная тема — наивные, откровенно чувственные описания прелестей возлюбленной и тайных любовных свиданий. Порой в стихотворениях Имруулькайса звучат жалобы на судьбу, нотки скептицизма, разочарования в жизни, мотивы бренности бытия и размышления о неминуемой смерти. Эта пессимистическая струя навеяна, по-видимому, не только личной судьбой поэта-изгнанника, но и ощущением общего неблагополучия, распада и деформации старых, патриархальных связей и установлений.
Другой прославленный поэт доисламской Аравии — Зухайр ибн Аби Сульма (ок. 530—627). Поэт-миротворец, Зухайр считал межплеменную вражду основной причиной ослабления былого племенного могущества и источником несправедливостей и в своей поэзии неустанно призывал арабские племена к примирению.
Центральное место в поэзии Зухайра занимают панегирики, однако в них поэт воспевал не «сильных мира сего», не царей и вождей, а тех, кто своей деятельностью способствовал процветанию племени и прославился миролюбием, щедростью и другими традиционными бедуинскими добродетелями. Облекая свои аргументы в образную форму, он вместе с тем упорядочивает касыду, делает ее ясной и логичной, подчиняет общей идее. В муаллаке Зухайра нет той живости воображения и сочности образов, которые характерны для Имруулькайса. В арабскую традицию Зухайр вошел как олицетворение рассудительности и добродетели в противовес беспечным «вольнодумцам» Имруулькайсу и Тарафе. Даже лирические вступления в касыдах Зухайра — скорее порождение ума, чем чувства, поэт начинает с них поэмы только по традиции — они обычно коротки и лишены интимно-любовного элемента. Весьма сдержанны и хиджа Зухайра, обычно назидательные.
Многие строки в касыдах поэта имеют характер лирических медитаций и полны пессимистических раздумий о жизни. Поэт остро ощущает несовершенство мира, в котором царят межплеменные распри, произвол и несправедливость, забываются племенные идеалы, исчезает былая внутриплеменная спаянность, патриархальная бедуинская этика.
Особое место в ряду доисламских бедуинских поэтов занимает негр Антара ибн Шаддад (ум. ок. 615), поэт-воин, предания о жизни которого вдохновили средневековых арабов на создание большой героической эпопеи.
Большинство стихотворений Антары посвящено либо описанию сражений и собственной доблести поэта-воина, либо теме его неразделенной любви к двоюродной сестре красавице Абле. Часто встречаются в поэмах Антары сетования на несправедливое отношение соплеменников, не желавших признать равноправным сына негритянки-рабыни, несмотря на его доблесть и множество подвигов, совершенных при защите племени от врагов.
Наиболее популярным произведением Антары была его касыда, причисленная средневековыми арабами к муаллакам. По традиции Антара начинает муаллаку описанием чувств, которые он испытывает при виде следов покинутого становища, где некогда жила его возлюбленная, далее он воспевает ее красоту и рассказывает о своей любви.
О, как ароматны уста эти полураскрытые,
Так пахнут они, словно мускуса полный кисет
И словно нехоженый луг, зеленеющий травами,
Где всходят гвоздики пунцовые и первоцвет.
(Перевод А. Ревича)
Поэт завершает муаллаку восхвалением своих бедуинских достоинств и ратных подвигов.
Описанию жизни Антары и его подвигов посвящены в арабской средневековой литературе целые тома. В легендах Антара изображается как непобедимый, храбрый воин, защитник угнетенных, преисполненный благородства и нравственной чистоты. Образ совершенного воина-бедуина, столь привлекательный для арабов VI—VII вв., превратился позднее, в период полного разрыва с языческими традициями и принципами древнеарабской этики, в некий идеал, к которому постоянно обращались арабы в своей средневековой идеализации героического прошлого.
Начиная с VI в. в Аравии появляются первые придворные поэты-панегиристы, которые покидали родное племя и перебирались ко двору мелких феодальных князьков Северной Аравии, пытаясь найти здесь материальную поддержку для себя и покровительство для своих соплеменников. Наиболее крупными фигурами среди них были ан-Набига, аль-Аша (ум. ок. 629) и аль-Хутайа (ум. в середине VII в.).
Первый панегирист в арабской поэзии, ан-Набига (ум. ок. 604), был выходцем из знатного рода племени зубьян, кочевавшего в северо-восточной части Неджда. О жизни поэта мы располагаем весьма отрывочными сведениями. Известно лишь, что большую ее часть ан-Набига провел при дворе правителя Хиры — Амра ибн Хинд (ум. 569) и его преемников, в частности ан-Нумана V (580—602), враждовавшего с династией Гассанидов.
Пытаясь защитить интересы своего племени и привлечь на его сторону правителей двух мелких арабских княжеств, поэт постоянно лавировал между высокими покровителями. Хирским и гассанидским князькам он посвятил множество панегириков, тем самым положив начало жанру придворной панегирической поэзии. Не забывал он и о делах родного племени и в ряде касыд призывал родственные племена абс и зубьян оставить раздоры, сохранять верность союзу и вовлекать в него другие племена, дабы быть сильными перед лицом грозного врага — гассанидского княжества. Наиболее совершенной касыдой ан-Набиги средневековые ценители считали его панегирик ан-Нуману V, иногда причисляемый ими к муаллакам. Высокопарные, насыщенные гиперболами панегирики ан-Набиги заметно отличаются по тону и стилю от простодушных восхвалений героя и племени в касыдах бедуинских поэтов.
Прозаическое творчество древних арабов несопоставимо по значению с поэзией, во всяком случае в дошедших до нас образцах, и представляет скорее историко-культурный интерес. Источники свидетельствуют, что у древних арабов были широко распространены пословицы, афоризмы и басни. Многие из них, согласно арабской традиции, создал древнеарабский легендарный мудрец Лукман. Словесные состязания между представителями племен и разнообразные публичные выступления способствовали развитию ораторского искусства, подчинявшегося уже в доисламский период определенным стилистическим и композиционным правилам. В бедуинской и придворной среде имели хождение сказания о героических событиях арабской истории.
Часть арабских исторических преданий до исламского времени вошла в позднейшее собрание «Дни арабов» («Айям аль-араб»), содержащее рассказы о многолетних войнах и памятных сражениях между бедуинскими племенами, набегах и угонах скота. Эти предания передавались из поколения в поколение, позднее арабские филологи собрали их в особые сборники. По свидетельству позднейших источников, значительное число «Дней...» собрал средневековый филолог Абу Убайда (728—825). Некоторые из собранных им преданий вошли в сохранившиеся до наших дней сочинения Ибн Кутайбы, Ибн Абд Раббихи, Ибн аль-Асира и других средневековых арабских историков, географов и составителей антологий.
«Дни арабов» подразделяются на несколько циклов; каждый цикл объединяет предания о войнах, связанных с определенным племенем или группой родственных племен и более или менее правдоподобно рисующих исторические события. Элементы героической эпики в «Днях арабов» не развиты. При этом в «Днях арабов», что, по-видимому, обусловлено позднейшей записью и обработкой, идеализация бедуинских подвигов и патриархального прошлого сосуществует с косвенным осуждением язычества как эпохи непрерывных и жестоких военных столкновений. Многочисленные лирические отступления, чаще всего в форме стихов, произносимых воинами-поэтами — участниками рисуемых событий, эмоционально окрашивают сухое, почти деловое повествование. Впоследствии содержащийся в «Днях арабов» обильный историко-биографический материал был использован авторами антологий как комментарии к стихам доисламских поэтов.
Древнеарабская языческая поэзия легла в основу арабской средневековой поэтической культуры. Сложившийся в Средние века литературный канон причудливо сочетал древние поэтические традиции бедуинов-завоевателей с новыми представлениями средневекового мусульманского общества. При этом арабские завоевания и распространение арабского языка на покоренных территориях привели к парадоксальным на первый взгляд последствиям: «арабизированные» и исламизированные народы стали рассматривать чуждую им во всех отношениях бедуинскую устную поэзию как эстетический идеал и образец для подражания. Сформировавшись на основе художественной практики бедуинов Аравии, средневековый арабский поэтический канон закрепил идеал красоты, сложившийся в древности в народном представлении, и отлился в условную и устойчивую систему принципов, правил и приемов как самого искусства, так и творческого процесса.
Таким образом, формируется поэзия, ориентирующаяся на ставшую канонической традицию древних арабов. И хотя реальная жизнь меняющегося общества и историческое развитие и оказывают известное влияние на содержание поэзии, форма ее на протяжении многих столетий в основных чертах остается неизменной. Непрерывной работе над формой в пределах устойчивой традиции во многом обязаны своим совершенством самые высокие достижения средневековой арабской поэзии.
Более свободной от влияния древней традиции оказывается проза, почти неизвестная бедуинам-завоевателям и складывавшаяся преимущественно в среде вновь обращенных мусульман. Но и проза, первоначально возникавшая главным образом на основе индо-иранской и греческой традиции, испытывает на себе влияние Корана и древнеарабских устных исторических преданий и перерабатывается в арабо-мусульманском духе.
Важнейшей культурной заслугой поэтов этой эпохи было то, что они, четко выразив различие между арабами и неарабами, перешагнули узкие племенные границы и создали новое понимание арабской национальности. Это национальное чувство, возросшее в ходе дальнейших исторических событий, нашло свое выражение в великом движении — экспансии, — вспыхнувшем с поразительной внезапностью, когда города, с их огромными организующими возможностями, стали сплачивающей силой, которой так недоставало племенному обществу.
Те влияния, которые проникали через поэтов в среду кочевников, активно, хотя и в иной форме, сказывались также в городах. Горожане, сохраняя примитивную родоплеменную организацию, обладали более широким кругозором благодаря торговым сношениям с севером и югом. Торговые центры Хиджаза и Неджда были естественными очагами культуры, проникавшей на полуостров, а христианская и иудейская пропаганда закрепляла результаты их соприкосновения с цивилизованным миром. Поэзия Умаййи из Таифа (если его стихи действительно подлинные) выражает разочарование, которое испытывали мыслящие люди по поводу пустых суеверий своих предков.
В то время как поселения в Неджде оказывали лишь косвенное влияние на арабскую литературу, в Мекке разрослось движение за реформы, которое в конце концов нашло свое выражение в учении Мухаммеда ибн Абдаллаха, рядового члена правящего рода курайш. Но об этом мы будем говорить в следующих лекциях, сегодня же мы рассматриваем основные предпосылки возникновения ислама.
Религиозные представления древних арабов можно определить как патриархальный генотеизм, при котором каждое племя верило в своего особого бога-покровителя. При этом идея племенного божества не только не исключала, а, напротив, подразумевала существование иных богов — покровителей других племен, а так же некоего верховного божества.
Генотеизм (Henotheismus) — термин, введенный в употребление Максом Мюллером, обозначает такое состояние религиозного сознания, при котором из пантеона многочисленных богов или божеств почитается или выделяется один самый верховный и могущественный бог. Генотеизм отличается от монотеизма (единобожия) тем, что выделение одного самого могущественного бога не исключает почитания и поклонения другим богам из имеющегося пантеона.
Местные политеистические культы
БОльшая часть арабов придерживалась все же политеистических верований и поклонялась Солнцу, Луне, звездам и камням-идолам.
В разных аравийских городах существовали свои святилища. Но главная святыня доисламской Аравии располагалась в районе Хиджаз, в городе Мекке. Здесь находилась Кааба (с араб. букв. «куб») – святилище кубической формы, в котором было собрано около 360 идолов от всех племен, населяющих полуостров.
Арабы верили в существование добрых и злых духов – джинов и шайтанов, которые играли роль посредников между богами и людьми. Эти духи внушали человеку те или иные мысли, толкали на совершение определенных поступков. К обычным людям, как считалось, духи приходят лишь иногда, но есть особые люди – аррафы (букв. «провидцы») и кахины (букв. «прорицатели»), через которых духи могут общаться с остальными. К аррафам и кахинам люди обращались, если хотели узнать свое будущее, найти потерянную вещь, понять смысл увиденного сна. Аррафы и кахины были в каждом арабском племени.
Как нетрудно догадаться, эти «духи» -- и сущности Нижних Зон (ненависть, алчность и пр.), и сущности Желания – Телии, и сущности информационного обмена – Музы, и стихиальные сущности (хотя они и не были так плотно «упакованы» в фантомные оболочки, как, скажем, у греков). Вообще практичные и трезвомыслящие арабы использовали минимум фантомного материала, отклонения по 13-й Зоне у них были невелики. Зато многие из них умели «договариваться» с духами пустыни или степи, «чувствовали» их, умели находить воду, пастбища, ориентироваться в бескрайней пустыне… Это к вопросу о стихиальных составляющих… Были люди, умеющие «дружить» с верблюдами – по своей природе крайне независимыми и довольно «вредными» существами…
Святилище Мекки
Мекканское святилище принадлежало одному из самых влиятельных арабских племен – курайшитам. Они заручились поддержкой всех племен, проживающих на пути маршрутов к святилищу, дабы во время паломничеств обеспечить порядок и безопасность желающих поклониться святыням Каабы. Так лидеры курайшитов способствовали религиозному единению арабских племен, проживающих на полуострове. В Каабе были собраны священные идолы всех родов и кланов. Таким образом, здесь происходило соединение нескольких культов в один большой ритуальный конгломерат.
Мекка названа в Коране «Матерью городов». В этот город стекались представители многочисленных кланов практически со всего Аравийского полуострова. Они приносили с собой собственных идолов и фетишей, приобщаясь к общей святыне арабского мира.
Несмотря на обилие предметов мекканского культа, настоящим «хозяином» Каабы почитался бог-создатель Аллах. У него не было собственного культа. Его роль, скорее, сводилась к гарантии соглашений между арабскими племенами и мекканскими кланами, а также защите паломников, держащих путь к Каабе.
Особым почитанием в Мекке пользовались три богини – дочери Аллаха: ал-Лат (с араб. букв. «богиня»; форма женского рода от «Аллах»), аль-Узза (с араб. «великая», «могущественная») и Манат (с араб. «судьба», «рок», «время»). В некоторых аравийских регионах существовали даже храмы, посвященные этим богиням. В центре же Каабы располагался идол божества Хубала.
Поклонение святыням Каабы происходило следующим образом: паломники медленно обходили куб несколько раз и прикасались к священным камням, вмурованным в здание святилища. Самым важным из этих камней был Черный камень, расположенный в восточном углу здания Каабы. О Каабе мы поговорим подробнее в следующей лекции, когда рассмотрим множество и других языческих ритуалов 7-го века, принятых исламом и упакованных в его монотеистическую обертку.
Ко времени возникновения ислама первобытный натурализм языческих культов и примитивно-чувственные мифологические представления уже утратили власть над сознанием многих аравитян; этому способствовали широкие связи аравитян с соседними народами и знакомство с учением иудеев и христиан.
Еврейские поселения и их мессианские надежды.
Еврейские поселения в Аравии существовали примерно с 70 г. н. э., то есть со времени Второго разрушения Храма. Довольно успешной была иудейская проповедь в центральной и северной части Аравийского полуострова, где в оазисах возникло немало иудейских поселений.
Многие евреи поселились в северо-западной части Аравии. Эти иудейские поселения участвовали в строительстве городов, также они занимались караванной торговлей. Еврейские купцы и ремесленники сбывали свой товар в городах Ясриб (Медина) и Мекка. Многие, подобно бедуинам, кочевали от колодца к колодцу со стадами. В начале VI в. в Южной Аравии, в Йемене, образовалось небольшое еврейское государство, и их религия была доминирующей в этих областях. Нам известно, что йеменский царь Абу-Кариб обратился в иудейство сам и обратил многих арабов. В 530 (525) г. преемник Абу-Кариба, Юсуф Зу-Новас принял еврейское имя Иосиф (это был последний химьяритский царь, правивший в 517-530 гг.), приверженец иудейской веры. Он погиб в битве с эфиопским царем Элесбаа. Византийский император Ираклий усугубил положение изданием указа о насильственном крещении живших на территории империи иудеев. Часть из них, отказавшись принять крещение, бежали. Как отмечал после в VIII в. армянский писатель Гевонд, евреи подстрекали арабов к действиям против Византии: “Восстаньте с нами, и избавьте нас от подданства царю греческому, и будем царствовать вместе”.
В Медине и Мекке были известные еврейские поселения Бану-Надир, Бану-Кейнока, а также Бану-Курайза – жители оазиса Йасриб (Медина). Рядом с Мединой находилась чисто иудейская колония Хейбар, а несколько севернее – Тейма. Еврейские общины оказали большое влияние на коренных жителей Аравии, многие арабы слышали об иудейской религии. По свидетельству мусульманского историка Ягуби (Yagubi), иудеи были прозелитского направления, игнорировавшие Писание (вообще иудаизму прозелитизм не свойственен).
К ним, в частности, относились племена Курайза и Надир из города Медина. “Они не были чистые иудеи, но иудаизированные арабские племена (кланы), которые назывались Djudham”. Многие аравийские евреи имели Библию Акилы -- Арамейский перевод (который, хотя и считался более точным, чем Септуагинта, не был какноническим) назывался “Methurgemanium“. Многие библейские слова, из тех что мы находим в Коране, очевидно были из Арамейского источника. Вельгаузен (немецкий востоковед и исследователь Библии) пишет: “Арабские евреи вместе с их языком, с их знаниями Писания, их образом жизни, с их склонностью к злу, темными делами, магией и проклятием, а также с их боязнью смерти оставили необычное впечатление...” Евреи в Аравии были отделены от своего Писания и основывалось на информации не канонической, но апокрифической и чаще всего магической. Их религия считалась неортодоксальной.
В Аравии возрождались мессианские надежды евреев в результате обострения экономических и политических условий. Как мы помним, они были притесняемы и гонимы императорами. И в результате этих трудностей возникали надежды с ярко выраженными эсхатологическими чертами. Сами евреи из Медины устрашали арабов, говоря, что придет Мессия и разрушит их язычество. Они верили в то, что в момент Пришествия земля станет производить ежедневно новые плоды, женщины станут ежедневно рождать, а земля – приносить хлебы и шелковые одеяния (Шаббат 30 б), люди достигнут тысячу лет от роду, прекратятся болезни, распри, войны.
Приход Мессии ассоциировался с тем, что Он победит всех язычников и будет их правителем. Иудеи повсюду, в частности в Аравии, ждали появления Мессии. Были у них популярными идеи, что такой Мессия появится из среды не иудеев. Исследователи считают, что эти идеи повлияли на Мухаммеда, помогли поверить в истинность собственного призвания. Но узнав о Мухаммеде, они не признали его ни пророком, ни Мессией, потому что он плохо знал ат-Тауру (Тору). Ведь они свято верили в то, что будущий Мессия будет учителем Торы.
Влияние христианства на Аравию шло через Абиссинию (Эфиопию) на севере Йемена перед зарождением ислама. Северные христиане из Египта и Сирии также оказали влияние на Аравию. Усман-бен-ал-Хувауриф отмечает, что назначение управляющего в Мекке было прямым вмешательством римлян. В реставрации храма Каабы участвовали коптские христиане, которые описаны как “дружественные ремесленники”. Среди христиан, живших в Мекке, были рабы из Эфиопии, почитавшие Византийский и Коптский символы веры. Также известно, что немного христиан было в племени Бану-Асад, жившем рядом с храмом Кааба.
Однако в Аравии распространялось христианство преимущественно через несторианство и монофизитство. Кроме того, в Аравии существовало еще много других еретических сект, о которых историки церкви большей частью сообщают лишь сбивчивые сведения. Религиозное образование этих христиан было весьма плохим. Библия не была переведена на туземный язык и потому оставалась почти совершенно неизвестной.
Как мы помним, Греческая церковь препятствовала деятельности еретических общин, и отколовшиеся группы отсылали в отдаленнейшие пограничные области, таким образом, христианство представало перед бедуинским миром в облике еретических сект. И православные христианские миссионеры также имели много прозелитов из арабского населения. Члены различных сект таких, как гностиков, манихеев, несториан и монофизитов, находили в этой стране убежище от законов империи.
Разногласия в исповедании веры приводили к тому, что аравийские христиане нередко враждовали друг с другом.
Ханифы
Еще задолго до возникновения ислама в Аравии появилось движение ханифов. Ханифы исповедовали единобожие, проповедовали аскетизм и соблюдали ритуальную чистоту. Они не принимали целиком ни христианства, ни иудаизма, призывали к упразднению племенных идолов и стремились создать относительно простую и доступную для Аравии религиозную систему. Неопределенный монотеизм ханифов оказал значительное влияние на ранний ислам. Это люди, провозглашавшие единобожие Аллаха, отвергали поклонение идолам, которые находились в Каабе, призывая пойти по пути Авраама (Ибрахима). Древнейший летописец Ибн Исхак описывает: “Сограждане наши находятся в заблуждении, они извращают истинную веру Авраамову. Доколе будем мы, как они, вертеться вокруг камня, который не видит и не слышит и не может сделать нам ничего худого или доброго. Поищем веры лучшей, чем эта”. Ханифы, борцы против идолов и многобожия, провозглашали единую веру в Аллаха. Эта была реакция против господствовавшего в то время язычества и различных культов.
