Между тем обстановка в Киеве накалялась: «были многий мятеж и крамола и молва немалая в людях». Народ, почуяв безвластие, обрушил свой долго сдерживаемый гнев на тех, кого считал виновниками закабаления разоренных и опутанных долгами людей. В один из дней в городе вспыхнули беспорядки. Были разграблены дворы тысяцкого Путяты, городских старшин («сотских») и гнездо ростовщичества — еврейский квартал, примыкавший к Жидовским воротам. Останавливаться на этом горожане не собирались. Звучали призывы поквитаться и с другими, более высокопоставленными лицами, которые ссужали деньги в рост, — женой покойного великого князя («Святополковой княгиней»), боярами и игуменами богатых монастырей. Ростовщическими операциями не брезговали ни сам князь Святополк, ни его ближнее окружение, ни городская верхушка; и даже представители духовенства «резали» свою паству самым немилосердным образом.
Перепуганные «большие и нарочитые мужи» срочно отправили в Переяславль второе посольство. Теперь они уже не просили, а требовали скорейшего приезда Мономаха в Киев, возлагая на него ответственность за все, что еще может произойти. «Пойди, княже, Киеву, — говорили они. — Аще ли не поидеши, то веси [знай], яко много зла воздвигнется, то ти [это тебе] не Путятин двор, ни соцьских, ни жиды грабити, и паки ти [а еще из-за тебя] поидуть на ятровь [невестку] твою и на бояры и на манастыре, и будеши ответ имел, оже ти [если из-за тебя] манастыре разграбят».
На этот раз их слова возымели действие. Уже через сутки, 20 апреля, 60-летний Мономах с дружиной стоял у стен Киева и, встреченный «с честью великой» духовенством «и всими кияне», сел «на столе отца своего и дед своих». Приезд популярного в народе князя породил надежды на лучшее — «и вси людье рады быша». Волнения улеглись.
Призывая Владимира на княжение, «большие и нарочитые мужи», вероятно, надеялись, что он железной рукой усмирит бунтовщиков, как это сделал князь Изяслав Ярославич в 1069 г. Однако их надежды не оправдались, репрессий не последовало. Вместо этого Мономах постарался снять социальное напряжение, пойдя навстречу пожеланиям широких слоев населения Киева. По всей видимости, миролюбивый настрой князя объясняется тем, что злоупотребления, против которых восстали киевляне, были обычным явлением и в других областях Руси. Для того чтобы не допустить распространения мятежа на соседние с Киевом земли, требовалось не карать доведенных до отчаяния людей, а устранить причину народного недовольства.
Это и попытался сделать так называемый «Устав Владимира Мономаха». Как сообщает первая статья этого памятника, вскоре по прибытии в Киев Владимир собрал в княжьем селе Берестовом своих наиболее видных дружинников, в том числе тысяцких Киева, Белгорода и Переяславля; к участию в совещании был приглашен и представитель Олега Святославича. То, что «Устав» был принят в совете с главами общин крупнейших городских центров Русской земли и включен в общерусское законодательство — «Русскую Правду», как нельзя лучше показывает универсальность затронутых в нем проблем.
Обсудив в общей думе создавшееся положение, законодатели выработали некоторые меры по смягчению долговой кабалы. Положено было резко ограничить произвольное взимание ростов (процентов). Отныне заимодавец мог давать деньги в долг не больше чем под 50% и только на трехлетний срок; причем выплата «реза» (процента) за третий год освобождала должника от необходимости возвращать сам капитал. Максимальная ставка годового процента, таким образом, снижалась до 17%. Неоплатные должники, чье имущество пострадало от нападения ратных людей, от пожара или другого несчастного случая, получали отсрочку платежей на год. Закупам — разорившемуся люду, наймитам-полурабам, работавшим «из пищи» (ради пропитания) на господском поле, — «Устав» гарантировал сохранение личной свободы в случае невыплаты ими долга. Регламентация отношений между заимодавцами и должниками значительно облегчила тяжелую участь последних.
В связи с этими экономическими мерами встал вопрос об изгнании евреев из Руси. Киевляне всем миром просили у Мономаха «управы на жидов*, что отняли все промыслы Христианам и при Святополке имели великую свободу и власть, чрез что многие купцы и ремесленники разорились. Они же многих прельстили в их закон». Мономах вынес этот вопрос на совещание князей. На съезде в Выдубичах князья постановили выслать всех евреев из Руси и впредь не пускать, а если тайно войдут, то вольно их грабить и убивать, «и с сего времени жидов на Руси нет». Евреи снова попадают в поле зрения древнерусских источников после большого временного перерыва и уже в качестве выходцев из других стран.
* Слово «жид» в старославянском и древнерусском языке не несло уничижительного или ругательного смысла. Оно служило нормативным этнонимом для иудеев, в том числе живших в Хазарском каганате и в Киевской Руси. В единственном числе употреблялась также форма жидови?нъ. Слова «жидови?нъ», «жи?дове» (множественное число от «жидовин»), «жидо?вский» используются и в настоящее время на богослужениях Православной Церкви (эти богослужения идут на старославянском). Нейтральное значение слово сохраняло как минимум до XV века. В книжном сознании того времени образ «жида» – образ «еретика», символ и носитель самого страшного греха, который только может вообразить христианин – распятие Христа. Так, уже в первом памятнике древнерусской литературы — «Слове о Законе и Благодати» — евреи (именуемые там, впрочем, на книжный манер иудеями) в полном согласии с обычным религиозным антисемитизмом Средних веков описываются как народ, отринутый и проклятый Богом за его отвержение Христовой истины, тогда как христиане вообще и русские в частности — как «новый Израиль», унаследовавший богоизбранность проклятого и рассеянного по лицу земли Израиля ветхого. Уже в конце XII века зарегистрировано и бранное употребление этого слова, в одном ряду со словом «еретик», но при этом связанное не конкретно со словом жидъ (в противопоставление некоторому нейтральному обозначению), а с данной религией и этносом как таковыми.
В обыденном сознании круг антисемитских значений слова «жид» начал складываться в связи с тем, что евреи, в основном торговцы и ростовщики, вызывали у горожан социальную ненависть. Таким образом, со временем превративший его в грубое ругательство, начал закладываться уже в киевскую эпоху.
В 1787 году Екатерина II в связи с прошением от иудеев города Шклова о прекращении употребления в официальных документах унизительного для них слова «жиды», дала согласие на это, предписав использовать в официальных бумагах Российской империи только слово евреи. В течение XIX века слово жид, как и другие оскорбительные этнонимы, было постепенно изъято из официального словопользования в Российской империи, но долгое время оставалось общераспространённым в бытовой лексике, в первой половине века — и среди высших классов, неся (хотя и не обязательно) высокомерно-пренебрежительный оттенок. Однако по мере, с одной стороны, роста антисемитизма, а с другой — подъёма самосознания евреев, к концу века выражение стало считаться грубо-оскорбительным и совершенно недопустимым в интеллигентном обществе. Литературной нормой для большинства случаев словоупотребления в русском языке стало еврей для определения национальности и иудей для религиозной принадлежности, за исключением нескольких устоявшихся идиом, например «вечный жид». При этом в народе слово жид использовалось, как и прежде, в прямом этническом смысле.
Вступив на киевский престол помимо старшего из князей, Олега Святославича, Мономах первое время сохранял верность своей политике предыдущих лет, которая зиждилась на договоре и компромиссе. Отношения Владимира с Олегом к тому времени были уже полюбовно улажены. Престарелый «Гориславич» удовольствовался ролью второго князя и не предъявлял своих прав на Киев. 1115 г. — год смерти Олега — стал переломным в междукняжеской политике Мономаха. Увидев себя старейшим из князей и безусловным владельцем большей части русских земель, он серьезно задумался над тем, чтобы поставить отчинное право на службу себе и своему роду. В его намерения входило ограничить притязания на киевский стол узким семейным кругом, сохранив при этом связь старшинства с обладанием великим княжением, то есть сделать Киев наследственной отчиной своего потомства, закрепив за последним династическую привилегию на владение великокняжеским столом.
Победы над половцами и уход большей части их орд из днепровских степей дали возможность Владимиру Мономаху возобновить активную политику Руси в Северном Причерноморье. Несколько десятилетий половецкого господства в припонтийских областях пагубно сказались на русских владениях в Восточном Крыму и на Таманском полуострове. За это время Тмутороканское княжество, потерявшее политические и торгово-экономические связи с Русью, успело превратиться в византийскую провинцию. Смерть Олега в 1115 г. расторгла последнюю связь Тмутороканского княжества с Русской землей. На протяжении всего XII в. Тмуторокань больше ни разу не упоминается на страницах русских летописей. В то же время многочисленные византийские известия подтверждают факт ее принадлежности империи вплоть до середины этого столетия.
Захват византийцами русских владений в Крыму и Приазовье повлек за собой серьезный кризис в русско-византийских отношениях. Реакция Владимира Мономаха на действия имперских властей была чрезвычайно жесткой. В 1116 г. он попытался ни много ни мало как сместить Алексея Комнина с престола, заменив его своим ставленником, которого летопись называет Леоном Диогеновичем и зятем Мономаха. «В то же лето, — гласит сообщение «Повести временных лет» под 1116 г., — Леон Диогеневич, зять Володимерь, иде на царя Алексия и вдашася ему город Дунайскых неколико [несколько]». Впрочем, успехи Мономахова зятя были краткосрочны, и 15 августа того же года он был коварно убит в дунайском Доростоле двумя подосланными Алексеем «сарацинами».
Смерть Леона Диогеновича расстроила планы Мономаха в отношении имперского престола, но военных действий не остановила. Владимир поставил целью выкроить на «русском» Дунае независимое от Византии княжество для своего внука «царевича» Василька. Война, не очень удачная для Владимира, тянулась, по всей вероятности, до самой смерти Алексея Комнина (15 августа 1118 г.), а может быть, и дольше. Во всяком случае, вести мирные переговоры Владимиру пришлось уже в начале 20-х гг. XII в. с сыном императора Алексея Иоанном II. Они увенчались заключением в 1122 г. династического брака между Мономаховой внучкой, дочерью Мстислава Владимировича, и сыном императора Иоанна II — предположительно старшим, Алексеем. Столь почетные условия мира показывают, что военные неудачи Мономаха на Дунае, о которых говорится в летописи, отнюдь не означали его полного и окончательного поражения, и русское влияние на нижнем Дунае было по-прежнему сильно.
Наступление Руси на степь совпало по времени с началом Крестовых походов (1096-1272) в Святую землю. Однако истоки и цели этих военных предприятий были принципиально различны. Крестовые походы были первым опытом западноевропейского колониализма, пускай и облеченного в форму вооруженного паломничества. Духовное руководство ими осуществляла католическая церковь, движимая преимущественно стремлением решить внутренние проблемы христианского Запада, раздираемого скандальными войнами между единоверцами, и одновременно рассчитывавшая заполучить в свои руки средство господства над непокорным классом светских феодалов. Провозглашенная ею мистическая идеология крестоносного воинства — стяжание небесного Иерусалима путем завоевания Иерусалима земного — оказала, по крайней мере на первых порах, чрезвычайно сильное воздействие на умы людей Запада, рыцарей и крестьян. Но вне зависимости от того, какие побудительные мотивы определяли сами для себя участники Крестовых походов, жажда заморских земель и богатств, несомненно, увлекала их больше всего.
Между тем Русь вела борьбу с половцами на совершенно иных политических и идейных основаниях. Это была сугубо оборонительная война, организованная и руководимая светской властью, которая действовала исходя из своей прямой государственной обязанности «постоять за Русскую землю». Русские князья не искали святынь в чужих странах — они защищали церкви, монастыри и реликвии, находившиеся в их собственных владениях. Перспектива захвата военной добычи, наверное, увлекала как князей, так и рядовых ратников, но, безусловно, не являлась для них главным стимулом, а религиозный аспект походов в степь исчерпывался вполне понятным воодушевлением при виде торжества христианского оружия над «погаными».
Безучастное отношение русских людей к заморским войнам «латинников» хорошо прослеживается на материале древнерусских летописей, чьи сведения о целом столетии ожесточенной борьбы крестоносцев с мусульманами за Палестину (с конца XI по конец XII в.) исчерпываются несколькими разрозненными известиями, разительно отличающимися от цельных, обстоятельных описаний крестоносных войн, которые в изобилии представлены в латинских, византийских и восточных хрониках, и притом полученными явно из вторых рук. Причем подавляющее большинство древнерусских известий о военных предприятиях крестоносцев совершенно лишено эмоциональной окраски. Общепринятое на Руси отношение к крестоносцам скорее можно найти в древнерусском переводе «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия. В одном месте этого сочинения русский книжник конца XI — начала XII в. присовокупил от себя к тексту оригинала решительное осуждение латинян за недостойное поведение в Святой земле (особенно рыцарям досталось за «мздоимание»), а в конце все же заметил: «Но обаче иноплеменници суть, а наше учение прикасается им», то есть: хотя они чужеземцы и чего с них взять, однако же христиане, как и мы. Словом, так отстраненно можно писать только о бесконечно «далеких» войнах, пускай и грандиозных по своему масштабу, но совершенно не затрагивающих родной земли.
Если русские люди XII—XIII вв. и устремлялись в Палестину, то отнюдь не из желания встать в ряды освободителей Гроба Господня. Крестовые походы повлияли на Русь лишь в том отношении, что вызвали здесь бурное оживление интереса к паломничеству к святым местам, который привел даже к появлению новой социальной группы — «калик перехожих», ставших неотъемлемой частью древнерусской жизни и литературы. Кое-кто из этих странников потрудился записать свои дорожные впечатления. Наиболее известным памятником такого рода является «Хождение» в Святую землю игумена Даниила. Этот образованный и наблюдательный представитель южнорусского духовенства посетил Палестину между 1101 и 1113 гг., пробыв там, по его собственным словам, 16 месяцев. Жил он преимущественно в Иерусалиме, на подворье православного монастыря Святого Саввы, откуда предпринимал странствия по всей стране, имея в качестве своего руководителя «добраго вожа», одного из сведущих старцев приютившей его обители. Иерусалимский король Балдуин I (1100—1118), ставший во главе крестоносцев после смерти Готфрида Бульонского, оказывал Даниилу всякое содействие в его разъездах по Святой земле и посещении христианских святынь.
Даниил называл себя «игуменом Русьскыя земли», а не какого-то отдельного княжества, то есть он усматривал одну из главных целей своего паломничества в том, чтобы помолиться «во всех местех святых» за всех «князь русскых, и княгинь, и детей их, епископ, игумен, и боляр… и всех христиан», и ставил себе в заслугу то, что вписал в синодик монастыря Святого Саввы «имена князей рускых»: Михаила (Святополка Изяславича), Василия (Владимира Мономаха), Давыда Святославича, Михаила (Олега Святославича), Панкратия (Ярослава Святославича), Глеба Менского (минского князя Глеба Всеславича) и всех прочих кхтолко [сколько] есмь их помнел имен, да тех вписах… И отпехом литургии за князи русскыя и за вся христианы 50 литургий, и за усопшаа 40 литургий отпехом». Другую великую удачу своего «хоженья» в Святую землю Даниил видел в том, что ему удалось за некую мзду, данную ключарю гробницы Спасителя, получить доску, «сущую во главах Гроба Господня святаго». Вот в этой доске и еще нескольких подобных реликвиях, добытых русскими паломниками в Палестине в XII — первой половине XIII в., и состояла вся «добыча» Русской земли с Крестовых походов.
Еще одну очень важную реликвию приобрела Русская церковь в последние годы княжения Владимира Мономаха – речь идет перенесении перста Иоанна Крестителя на Русь из Констатинополя. Сам факт получения Русской церковью перста Иоанна Предтечи исторически достоверен. Важнее, однако, понимать смысл, который имела эта церемония. Со слов новгородского паломника Добрыни Ядрейковича (впоследствии новгородского архиепископа Антония), посетившего Константинополь около 1200 г., известно, что десница святого Иоанна, некогда возложенная на главу самого Христа, играла выдающуюся роль во время обряда коронации императоров: «тою царя поставляють на царство». Это действо символически уподобляло коронационный обряд обряду крещения, а самого императора — Христу. И поскольку, согласно церковкой традиции, частица мощей обладает той же ценностью, что и вся реликвия целиком, то и перст святого Иоанна, перенесенный в Киев, по всей видимости, имел в глазах русских людей значение коронационной регалии. Ввиду особого государственного и церковного значения десницы святого Иоанна, передачу частицы этой реликвии русскому князю можно рассматривать как официальный государственно-религиозный акт. С этих пор в роду Мономаха появилась традиция использования перста святого Иоанна при великокняжеской интронизации, вследствие чего титул великого князя на Руси стал приравниваться к царскому.
Владимир Мономах умер 19 мая 1125 г., 73 лет от роду, во время паломнической поездки к легендарному месту убиения святого Бориса на реке Альте, где его «потщанием» была построена «церковь прекрасна» в память святых братьев. Тело великого князя было привезено в Киев и положено в Софийском соборе рядом с гробом отца.
Время Владимира Мономаха осталось золотым веком в памяти русских людей. Современники и отдаленные потомки дружным хором прославили Мономаха как образцового христианского государя. Летописцы соревнуются друг с другом в расточении ему изощренных славословий. Киевский книжник, автор похвального слова Владимиру в Ипатьевской летописи, говорит, что он «просвети Русскую землю, акы солнце луча пущая; его же слух произиде по всим странам, наипаче же бе страшен поганым, братолюбец, и нищелюбец, и добрый страдалец за Рускую землю»; на его похоронах «народ и вси людие по нем плакахуся, якоже дети по отцю или по матери». Летописцы последующих лет, желая воздать хвалу какому-нибудь князю, непременно соизмеряют его дела с достославными деяниями Владимира Мономаха.
Не следует думать, что во всех этих случаях восторженным пером древнерусских книжников двигало одно лишь стремление к льстивой идеализации. Всеобщее восхищение личностью и делами Мономаха, особенно нравственными его качествами, было вполне искренним. Но, читая панегирические отзывы о христианских добродетелях «чюдного князя», надо, конечно, помнить, что верхняя планка нравственных требований, которую церковь предъявляла мирянам вообще и сильным мира сего в частности, стояла, прямо скажем, не очень высоко, ибо усвоение древнерусским обществом даже простейшей церковной обрядности, не говоря уже о нравственных заповедях христианства, продвигалось с величайшим трудом. Так, простой факт соблюдения князем постов может выглядеть значительным духовным подвигом на фоне княжеской дружины, упорно отказывавшейся подчиняться предписаниям поста в ущерб традиционным еще с языческих времен княжьим пирам. «Мы знаем, — пишет митрополит Никифор, — что ты готовишь для других торжественные обеды и делаешь все, чтобы пригласить [на них] ради княжеского величия как живущих по закону, так и тех, кто живет вне его [то есть постящихся и нарушителей поста]… И когда другие объедаются и упиваются, сам ты сидишь и наблюдаешь, как другие едят и упиваются, и [хотя] ты довольствуешься скудной едой и малым питьем, кажется, что ты с ними ешь и пьешь. И так ты угождаешь подданным твоим, и терпеливо сидишь и смотришь на тех упивающихся, которые являются твоими рабами. И этим поистине угождаешь им и покоряешь их».
Владимиром заслужил также славу благочестивого князя, оказывающего «преизлихую» честь «чернеческому и поповскому чину». Для того чтобы понять повседневное отношение светской знати к духовенству и монашеству, нужно послушать хотя бы самого Мономаха, который в своем «Поучении» призывает сыновей «не устраняться» епископов, попов и игуменов, с любовью принимать от них благословение, «по силе» любить их и «по силе» же подавать им. Большего, очевидно, и желать было нельзя. А «устранялись» от общения со священниками и монахами и в самом деле в массовом порядке — либо по «гордости», либо в силу неизжитых языческих предрассудков. Летописец сетует (разумеется, обращаясь не к простонародью, а к читателям из высшего круга общества), что его современники, называя себя христианами, живут «поганьскыми» нравами: в церковь не ходят, а встретив черноризца или свинью, поворачивают назад. Поэтому, нисколько не усомнившись в уважительном отношении Мономаха к духовному сословию, не забудем все же, что заслужить славу благочестивого князя в то время было не так уж трудно: стоило только перестать ставить чернеца на одну доску со свиньей и несколько раз в году, по большим праздникам, подойти под священническое благословение без брезгливой гримасы на лице.
Некоторые, по виду христианские, добродетели Мономаха имели своим источником не одни только евангельские заповеди, но также и формально схожие с ними языческие традиции, глубоко укоренившиеся в древнерусском быту. Щедрая раздача Владимиром милостыни, конечно, бросалась в глаза, особенно в сравнении со скаредностью Святополка. Между тем в рамках дружинных отношений щедрость издавна считалась одной из первейших доблестей вождя, не имевшей, естественно, никакой связи с душевным спасением.
Кое-что из приписываемого Мономаху его панегиристами вообще не может быть поставлено ему в личную заслугу. Так, Никифор в другом месте восхваляет простоту княжеского обихода, видя в этом проявление христианского смирения: «Что надо говорить к такому князю, который больше спит на земле и избегает домов и отказывается от ношения светлых одежд и, ходя по лесам, носит сиротскую одежду и, по нужде входя в город, ради власти, одевается в одежду властителя!» Однако здесь его устами говорит византийский царедворец, привыкший к строгому придворному церемониалу и пышным одеждам императора и вельмож. Между тем в постоянном ношении Мономахом простого платья нет ни грана христианской аскетики. Большую часть своей долгой жизни он провел в дороге. За ним числилось 83 только «великих пути» (больших, далеких походов или мирных разъездов в разные концы Руси), а «меньших и не упомню», признается он в «Поучении», впрочем не забыв упомянуть еще около ста своих однодневных перегонов из Переяславля в Чернигов (около 140 километров), пришедшихся на время княжения там его отца Всеволода. А ведь помимо этих бесконечных перемещений «по казенной надобности» были еще и бесчисленные звериные «ловы» в лесных «пущах» княжьих охотничьих угодий, во время которых, пишет Мономах, «два тура метали меня рогами вместе с конем, олень меня бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал; вепрь мне на бедре меч оторвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь [волк?] вскочил мне на бедра и коня со мною опрокинул… И с коня много падал, голову себе дважды разбивал и руки и ноги свои повреждал…». Так до ношения ли тут «светлых одежд» княжеских?!
Предполагаемый читатель Мономаха, разумеется, не простолюдин, не купец, не тот, кто добывает себе пропитание мирными занятиями. Это — князь, княжич или вообще благородный «муж», проводящий дни верхом на коне. К нему и обращается Мономах с ворохом житейских, бытовых, религиозных и политических советов и наставлений. Для такого человека жизнь — это не работа, а «труд», «мужьское дело», связанное с войной, управлением и специфическими развлечениями, вроде охоты на диких зверей, дело, которое надо «творить», не боясь смерти «ни от рати, ни от звери»,
Особая забота — добрая слава, хорошая репутация. Основа основ здесь оглядка на людей, на их мнение, причем без различия, к какому сословию они принадлежат. Сам Владимир Мономах неизменно старался облечь свою политику в легальные формы и иметь на своей стороне общественное мнение. Но люди людьми, а начало всему доброму все-таки «страх Божий», его нужно «иметь выше всего». Переходя к нравственным предписаниям христианства, Мономах сразу спешит заверить читателя, что «Божья заповедь» вовсе «не тяжька». Заслужить Царствие Небесное можно и без изнурительных аскетических подвигов. Терпеть «одиночьство» (затворничество), «чернечьство» (монашество), «голод» (изнурение себя постом) — удел немногих «добрых». Обычный мирской человек может «улучити милость Божию» тремя «малыми делами», которые сам «Господь показал ны»: покаянием, слезами и милостыней.
Однако христианский государь обязан еще и порученных ему Богом «хрестьяных людий» блюсти «от всех бед». Не забывать «убогих», подавать сироте, править суд, не давая «сильным» обидеть «убогую вдовицю» и самого «худого смерда», не «губить» самому «ни какоя же хрестьяны» — все это необходимые вещи в деле личного спасения. А если обидели тебя самого — своя же братия, соседние князья? Как «отогнать зло» междоусобных распрей и «обрести мир» или хотя бы не повредить своей душе, сняв с нее ответственность за пролитие христианской крови? «Паче всего» требуется подавить гордость «в сердци и в уме», не превозноситься перед старшими и младшими князьями. Второе, что необходимо свято блюсти, — это нерушимая верность крестоцелованию. Если случится, поучает Мономах, что «вы будете крест целовати к братьи, или к кому», то проверьте прежде в сердце своем, можете ли на своем слове «устояти», и, если можете, «тоже целуйте, и целовавше блюдите», иначе, преступив клятву, «погубите душу своее» (в общем, не давши слова, крепись, а давши — держись).
Таковы воззрения Мономаха на обязанности правителя, основанные на его собственном государственном, религиозном и житейском опыте. Его «Поучение» — это, конечно, не политическое распоряжение, подобное завещанию Ярослава, в нем нет ничего обязательного, хотя Мономах и просит своих сыновей почаще «прочитывать» его наставления, дабы крепче запечатлеть их в памяти; да и самая политика здесь почти полностью растворена в нравственной проблематике, проходя лишь отдельной ведомостью в несложной бухгалтерии душевного спасения. Но если все-таки посмотреть на «Поучение» с политической точки зрения, то оно представит нам печальный итог семидесяти лет, прошедших после смерти Ярослава: стремительное угасание внутри великокняжеского рода интереса к единству при нарастающем дефиците единства интересов.
Эпоха Владимира Мономаха была временем расцвета художественной и литературной деятельности на Руси. В Киеве и в других городах воздвигались новые каменные церкви, украшенные живописью: так, при Святополке построен был в Киеве Михайловский Золотоверхий монастырь, а близ Киева – Выдубицкий монастырь на месте, где был загородный двор Всеволода; кроме того, Владимир перед смертью построил прекрасную церковь на Альте, на том месте, где был убит Борис. К этому времени относится составление нашей первоначальной летописи. Игумен Сильвестр (около 1115 года) соединил в один свод прежде существовавшие уже отрывки и, вероятно, сам прибавил к ним сказания о событиях, которых был свидетелем. В числе вошедших в его свод сочинений были и писания летописца Печерского монастыря Нестора, отчего весь Сильвестров летописный свод носил потом в ученом мире название Несторовой летописи, хотя и неправильно, потому что далеко не все в ней писано Нестором, и притом не все могло быть писано одним только человеком.
Мысль описывать события и расставлять их последовательно по годам явилась вследствие возникшего знакомства с византийцами-летописцами, из которых некоторые, как, например, Амартол и Малала были тогда известны в славянском переводе. Сильвестр положил начало русскому летописанию и указал путь другим после себя. Его свод был продолжаем другими летописцами по годам и разветвился на многие отрасли, сообразно различным землям русского мира, имевшим свою отдельную историю. Непосредственным и ближайшим по местности продолжением Сильвестрова летописного свода была летопись, занимающаяся преимущественно киевскими событиями и написанная в Киеве разными лицами, сменившими одно другое. Летопись эта называется «Киевскою»; она захватывает время Мономаха, идет через все XII столетие и прерывается на событиях начальных годов XIII столетия. Во времена Мономаха, вероятно, было переведено многое из Византийской литературы, как показывают случайно уцелевшие рукописи, которые относят именно к концу XI и началу XII века.
Из первоначальной летописи видно, что русские грамотные люди могли читать на своем языке Ветхий Завет и жития разных святых. Тогда же по образцу византийских жизнеописателей стали составлять жития русских людей, которых уважали за святость жизни и смерти. Так, в это время уже написано было житие первых основателей Печерской обители: Антония и Феодосия и положено было преподобным Нестором, печорским летописцем, начало Патерика, или сборника житий печерских святых, сочинения, которое, расширяясь в объеме от новых добавлений, составляло впоследствии один из любимых предметов чтения благочестивых людей. В этот же период написаны были жития Св. Ольги и Св. Владимира монахом Иаковом, а также два отличных одно от другого повествования о смерти князей Бориса и Глеба, из которых одно приписывается тому же монаху Иакову. От современника Мономахова, киевского митрополита Никифора, родом грека, осталось одно Слово и три Послания: из них два обращены к Владимиру Мономаху, из которых одно обличительное против латинян. Тогда уже окончательно образовалось разделение церквей; вражда господствовала между писателями той и другой церкви, и греки старались привить к русским свою ненависть и злобу к Западной церкви. Другой современник Мономаха, игумен Даниил, совершил путешествие в Иерусалим и оставил по себе описание этого путешествия.
Несомненно, кроме оригинальных и переводных произведений собственно религиозной литературы, тогда на Руси была еще поэтическая самобытная литература, носившая на себе более или менее отпечаток старинного язычества. В случайно уцелевшем поэтическом памятнике конца XII века: «Слово о полку Игореве» упоминается о певце Бояне, который прославлял события старины и между прочим события XI века; по некоторым признакам можно предположить, что Боян воспевал также подвиги Мономаха против половцев. Этот Боян был так уважаем, что потомство прозвало его Соловьем старого времени. Да и сам Мономах, как мы говорили, написал «Поучение своим детям», или так называемую Духовную.
Владимира Мономаха историки считают самым мудрым и успешным правителем Киевской Руси. Под его началом княжество испытало настоящий период расцвета. Этого человека называли устроителем земель русских. И не только на физическом плане. В это время практически завершилось формирование кармического клише эгрегора Древней Руси, которому предстояло стать опорой строящейся Российской метакультуры.
Медитация:
Временной ЛИТАН
ВУУЛ КООТ АГАР СС СИОН ФЕР АУО ТАН ДАНА РА ЭНА ЭРИС
© 2001—2024 «Литан» — Центр Открытого Сознания
Графика и дизайн: Ольга Генерозова
Тех. поддержка: Всеволод Кузьмин