Праславянская магия
Первыми из племен Скифии в Центральную Европу вторглись именно скифы-пахари (агафирсы), обосновавшиеся в карпатских областях Трансильвании. Однако вскоре нестабильная обстановка в лесостепи привела к новому выселению оттуда. Верховодила этим потоком переселенцев одна из зависимых от паралатов иранских групп — сигинны, считавшиеся потомками мидян. В середине VI в. до н.э. они двинулись на запад и вскоре закрепились в бассейне Тисы и к западу от нее до Дуная, на землях нынешней восточной Венгрии, южной Словакии и северо-западной Румынии. Вместе с сигиннами за Карпаты переселилась и часть населения днестровской лесостепи — скифы-пахари. Одновременно с оседанием сигиннов в Подунавье скифское вторжение обрушилось на земли венетов. Основной ударной силой нападений были те же сигинны, но участвовали и другие племена правобережной лесостепи, и степные скифы. В глубине венетских лесов скифы оседать вовсе не собирались — вторжение являлось чисто грабительским.
Так пришла первая из бесчисленных волн кочевых нашествий, с которыми раз за разом приходилось сталкиваться славянам на протяжении их долгой истории. Скифы брали штурмом и сжигали сопротивлявшиеся им славянские грады, истребляли венетов подчас без разбора пола и возраста. В условиях тяжелейших для венетов природных катаклизмов сопротивляться те не смогли.
На стороне завоевателей было и организационное превосходство — кочевники легко сплачивались в завоевательные племенные союзы во главе с общим царем. Разрозненные вождества лесных земледельцев были заведомо слабее. Валы нашествия достигли на севере среднего течения Вислы, а на западе — самого Одера. Праславянской культуре был нанесен удар, от которого она так и не сумела оправиться. Начался закат венетской эпохи в Центральной Европе. Оседание сигиннов на Тисе и Дунае мира венетам не принесло. И отсюда, и из юго-восточной лесостепи некоторое время разорительные набеги в праславянские земли еще продолжались. С другой стороны, отмечаются и мирные сношения скифов с этими племенами — к последним поступали скифские украшения и образцы знаменитого «звериного стиля». Впрочем, венеты точно так же могли время от времени захватывать у нападавших военную добычу.
Последствия скифского вторжения для венетов оказались катастрофичны. Их усугубил климатический и как следствие глубочайший хозяйственный кризис. Наступивший субатлантический период (1000-500 гг. до н.э. ) характеризовался понижением температуры примерно на 2° по сравнению с климатическим оптимумом. В это время отмечались влажные, ветреные зимы. Наиболее характерной чертой климата Европы в это время было преобладание холодных летних сезонов.
Основные ремесленные центры были разорены или заброшены, немалая часть населения изгнана с насиженных мест. Падение многих градов привело к разрушению и политической жизни. Даже в областях, совершенно не затронутых скифскими набегами, археология отмечает поступательную деградацию, упадок культуры. Не исключено, что завоевателям на время удалось прервать торговлю по Янтарному пути, что тоже сказалось на достатке и культуре венетов.
В этих условиях начавшееся расселение поморских племен с севера особого сопротивления не встретило. Более того, с уверенностью можно утверждать, что расселение это являлось в основном мирным. Практически нигде венеты не покидали насиженных мест. Население ничуть не сокращалось. Более того, оно продолжало поступательно расти. Вокруг старых поселений, лишь некоторые из которых со временем запустевали, возникали новые. Просто рядом с праславянскими селами теперь появились поморские, а затем и общие лужицко-поморские. На севере, в областях сравнительно редконаселенных, венеты быстро сливались с пришельцами в единые общины. Южнее, в междуречье средних Вислы и Варты, они дольше сохраняли свою самобытность и обособленность. Впрочем, в любом случае праславянские черты вплетались в поморскую культуру, и потомки венетов в новом единстве сохраняли свои обычаи, навыки и обряды. Разница с разорительным скифским вторжением разительная. Похоже, что расселение родственных племен из Поморья действительно не вызвало сопротивления и протеста в массе венетов.
Поморцы еще и в IV в. до н. э. старались оседать на свободных землях. Во второй половине VI-V вв. до н. э., на раннем этапе своего расселения, они вообще приходили в основном на свободные или редконаселенные земли по северной окраине праславянских. Конечно, совсем без столкновений и потерь обойтись не могло. Запустевали грады — оплоты венетских дружин. Но многие из них наверняка были разрушены или брошены еще при скифском вторжении. Сами поморцы на городищах селились крайне редко и никогда надолго. Своих градов они также почти никогда не строили.
Что же представляло собой распространение поморской культуры в VI-V вв. до н. э.? Речь, во-первых, идет о распространении власти военной знати. Во-вторых — о распространении верований, культуры и погребальных обрядов собственно поморских племен, что подкреплялось той же властью. В-третьих — о постепенном взаимном смешении «поморцев» и праславянских племен. В этом смешении язык первых воспринимал новые черты, но сохранял свою самобытность, окончательно превратившись из балтославянского диалекта в праславянский язык. Физически же немалая, если не большая часть праславян уже к концу V в. до н. э. состояла в той или иной степени из потомков венетов. Так что именование себя «венетами/венедами» было для них вполне оправданным. Смешение венетов и праславян уже в V в. до н. э. зашло достаточно далеко. Они жили по соседству или даже вместе, роднились, хоронили умерших в одних могильниках. Религиозные обряды и ремесленные навыки легко заимствовались одним народом у другого. Причем если на раннем этапе основным направлением было заимствование от венетов в развивающуюся поморскую культуру, то теперь положение изменилось.
Венеты слились с праславянами в общем противостоянии внешнему противнику, прорвавшему заслоны на Одере. Во время своего движения на юг праславяне неизбежно сталкивались со скифами и сигиннами. Именно приход с севера многочисленных, неплохо организованных и воинственных переселенцев остановил разорительные скифские набеги в лесную полосу. К длительной лесной войне со свежими силами врага кочевники явно готовы не были. Заметных следов в поморской культуре кратковременный контакт с южными завоевателями не оставил. Зато он оказал некоторое, довольно скромное, воздействие на складывающийся праславянский язык. Последний пополнился небольшой группой скифских заимствований. Большая часть из них имеет то или иное отношение к скотоводству. Это *guna «гуня, одежда из овчины», *gоpan «скотовладелец (затем «богач, пан»)», *хоrnа «корм, фураж (от иранского «еда»)», *kot «закут для скота». К скотоводческому хозяйству имело касательство и слово *raj – «рай» с первоначальным значением «благополучие, (даруемое свыше) богатство». Из заимствований иной тематики отмечены *тороr «топор» и *хmеlь «хмель» — коему в иранской культуре придавалось важное ритуальное значение. Фракийские корни части скифов-пахарей и агафирсов тоже оставили след в праславянском языке единственным заимствованием той же скотоводческой тематики. Таковым явилось слово *kobyla «кобыла» — восходящее в конечном счете к имени фракийско-фригийской богини Кибелы, «Конской Матери». Оно отражало развитое поклонение лошади во фракийской культуре и краткое знакомство с ним предков славян.
Первый контакт славян с иранскими кочевниками Степи, таким образом, являлся весьма кратковременным и почти случайным. «Скифский миф » о славянстве обрел плоть позже — и уже не в области реальной истории, а в культуре и исторической памяти. От византийских хронистов и летописцев Руси до ранних историков на заре критической науки творилась связка «скифы-славяне», исподволь проникая в самосознание. Закрепившись же там, она едва могла быть изгнана научной критикой — и воскресала уже в новых, подчас причудливых образах даже в академической науке вплоть до последнего времени. Так древнейшие славяне, впервые в своей истории заступившие земли от разрушительного кочевого вторжения, оказались в памяти потомков накрепко связаны с врагами. Один из многих парадоксов, какими полно изучение глубин славянского прошлого.
В III в. до н.э. славяне взаимодействовали с германскими и кельтскими племенами (достаточно мирно), наиболее яркое «культурное» заимствование — слово *mес «меч», обозначавшее длинный железный меч кельтского воина-всадника. Из того же воинского быта, большинству венето-славян неведомого, пришло и *коnькъ — от кельтского *konkos «скакун», наименования боевого коня. Отсюда, через переосмысление уже в самом праславянском языке, и ставшее общепринятым *коnь. Взаимодействие не только в коневодстве, но в скотоводстве в целом отмечается вероятным заимствованием славянского *korva «корова» из кельтского «олениха, корова». Здесь видно юго-западное воздействие на развитие у славян молочного скотоводства. Из другой области близкие слова *braga «брага» и *Ьгёса «сделанное из солода», «сладкое пиво» — обозначение хорошо известного кельтам ритуального хмельного напитка. Гораздо более прямое отношение к сфере языческого обряда имеет слово *Ьъlvanъ «болван, идол».
Общение между западными и южно-восточными славянскими племенами оставалось теснейшим вплоть до VII—VIII вв. н. э. Происходили многолюдные переселения с запада на восток и юго-восток, с востока на запад, смешивались диалекты еще единого языка. Происходил оживленный обмен самыми разными явлениями языка и духовной культуры. Перенимались слова, обычаи, поверья и мифы. Верное доказательство тому — широкое распространение в славянских языках многих весьма поздних заимствований из германских или романских языков.
Цельной и логичной системы мифов в эпоху первобытности (не только в описываемую глубокую древность, но и позднее) не существовало. Мифология и религия любого первобытного народа представляют собой сумму многочисленных вариантов, расходящихся между собой весьма заметно. Причем «пантеон мифа» мог существенно отличаться от «пантеона обряда», пантеона собственно религии. Значимость богов, их взаимоотношения, даже их персоналии могли быть одними для рассказчика мифа и совершенно другими — для участвующих в религиозном ритуале. Эта вообще-то огромная тема не может быть вся охвачена в рамках одной лекции, поэтому мы сначала очень конспективно поговорим об основных чертах культуры протославян. В следующих лекциях мы подробнее ознакомимся с древнеславянской религией и мифологией.
***
Сложность этой темы не только информационная – уж очень много всего интересного и важного – но и энергетическая. В прошлый раз, когда мы в первый раз реально соприкоснулись с материалом Древней Руси, даже еще не самой Руси, а с формирующимся этническим субстратом, в медитации стало видно, как много в каждом из нас элементов этого древнего материала, причем независимо от того, воплощался ли кто-то из нас в те времена. На самом деле 3-4 тысячи лет тому назад практически никто из нас там еще не воплощался (разве что несколько позднее), хотя кто-то мог уже работать на Тонком плане. Но кармический массив будущего эгрегора и метакультуры еще не был сформирован, ее Предназначение еще до конца не определилось. А пока существовало множество племенных эгрегоров, в задачу которых входило плодиться и размножаться, осваивать физическое и трансфизическое пространство, устанавливать связи с соседями в этом и том мире, чтобы в конечном счете и образовался тот самый этнический субстрат с определенными свойствами, подходящий для будущего эгрегора и метакультуры.
Этот древний материал (пока преимущественно эфирный и астральный) в разном качестве и количестве, в разной концентрации, с разными временными метками в дальнейшем входил в базовый материал тонких тел метакультуры Древней Руси, затем, трансформируясь, обогащаясь, соединяясь с другими видами материала, входил в материал Русской метакультуры, затем Российской, Советской и теперешней Российской. И раз уж мы живем в этой стране, в ней родились и выросли – независимо от конкретной национальности мы впитали в себя в том числе и элементы этого древнего материала. Как и где они могут быть расположены в наших тонких телах – определить практически невозможно, да и не нужно, но в процессе нашей энергетической работы они рано или поздно затрагиваются. Поэтому нам придется прорабатывать темы далекой древности как бы послойно, очень медленно и подробно. В дальнейшем мы, конечно, будем двигаться более быстрыми темпами, но такая древняя архаика требует очень внимательного подхода.
Протославяне: некоторые черты культуры
В центре картины мира и древнейших индоевропейцев, и позднейших славян находилась священная ось — Мировое Древо. Его изображения и описания встречаются в народной культуре самых разных индоевропейских, и не только индоевропейских народов. Мировое древо пронзает три мира — Верхний, Средний и Нижний, соединяя их. С каждым из миров соотносились особые классы живых существ. Верхнему миру принадлежали верховные боги, светила, дикие птицы. Среднему миру — божества плодородия и хозяйства, природные духи, люди, домашние животные, большинство диких зверей. Нижнему миру — подземные и водные боги и духи, пресмыкающиеся, земноводные, рыбы, членистоногие, черви, большинство насекомых и некоторые звери. Души умерших могут помещаться и «вверху», и «внизу» древа, а также «за морем».
Первобытный человек часто и не нуждался в «целостной» картине мира, принимая противоречия в описании, скажем, судьбы умерших как данность. Земля представлялась окруженной горами и морем. Интересно отметить, что соответствие славянскому слову «море» обозначало у индоевропейских предков вообще «стоячую воду», хотя уже у древнеевропейцев начало обретать новый смысл. Специальное же обозначение моря, озера *ir «ир, Ирий» стало позже у восточных славян означать некий «рай», страну на юге, где зимуют птицы, а также растущее там Древо.
Весь мир после мифологического разъединения земли и неба представал как совокупность двоичных противопоставлений — важнейшими из них являлись противоположения Неба и Земли, Верхнего и Нижнего мира, живого и мертвого. Важные отношения «правое (десное)» — «левое», «новое» — «старое», «белое / светлое » — «черное / темное» и многие другие сохранили значимость и для славянской картины мира. «Десное» у славян соотносилось с благом и правом (почему «правый» и приобрело нынешнее значение), «левое» — с худом и неправотой. Это общее представление переносилось и на части тела — скажем, левый глаз человека в приметах и поверьях связывался с неблагополучием.
На человеческом уровне космическим, магическим и мифологическим противопоставлениям соответствовали удача и неудача, добродетели и пороки. В числе добродетелей, помимо «права», «правды», уже первые славяне видели «мудрость». Величайшим из пороков они, подобно многим другим индоевропейским народам, числили ложь. Ложь, неправда считалась своеобразным «эталоном» для «кривого» поведения, противостоящего правому. Уже в балтославянскую эпоху слово «кривой» соотносилось с общим символом неблагополучия — значением «левый». Однако, с другой стороны, кривизна считалась чертой, даже внешней (одноглазость), могущественных богов загробного мира. Соответственно, и «ведун» обязан был уподобляться им, совершая в обряде внешне «кривые» действия и поступки, используя символы «кривизны» (скажем, изогнутый жезл). И у балтийцев, и отчасти у славян слово «кривой» становится титулом жрецов, «священных правителей». Жрец или вождь мог также считаться «кривым» как земной человек по сравнению с несравненной «правотой» небесных богов, гарантов всякого права. Ключевым понятием, определявшим причастность человека к божественному и само божественное, священное, являлось древнее слово *svеt (в балтийских языках — sventas, swent). В славянских языках оно входило в имена богов, означало принадлежащее им, прилагалось и к сфере обряда, религиозного ритуала, который по самой своей природе превращал обыденное в священное.
Славянский ритуал состоял из громкого, торжественного обращения к божеству (*огаti с позднейшим значением «громко кричать») и жертвоприношения (*modliti с позднейшим значением «молить(ся)»). К молитве следовало приступать с благоговением («говением» — праславянский глагол *goveti «(благо)говеть») и сознанием своего несовершенства перед богами.
Для вхождения в связь с божеством, наделения себя сверхъестественным могуществом жрец с индоевропейской эпохи употреблял вино. Первоначально в новых местах обитания славян эту роль выполняло пиво. Отсюда древняя формула «молить пиво», заменившая «молить вино». Но протославянам были известны и различные дурманящие растения. Некоторые из них использовались в языческих ритуалах. Среди них наиболее древними являются названия белены и мака. Особую роль играл именно мак. Происхождение красного цветка связали со свергнутым с небес и перевоплощенным сыном Громовержца от неверной жены. Аналогично, кстати, понималось происхождение грибов. Они и употреблялись подчас в схожих целях. Мак упоминали и использовали при магических заклинаниях, в различных семейных ритуалах — и особенно при вызывании дождя.
Наименования жреческого достоинства у балтославян и некоторых их соседей образовывались от древнего корня *ved-, обозначавшего священное знание. У протославян это знание на каком-то этапе могло приписываться мужскому союзу «людей-волков». Однако при этом существовали и узкие (или параллельные) специализации в рамках нарождающегося жречества. Человек, «возбужденный» божеством и способный вычурным «поэтическим» языком передавать его речи, именовался *veti «вития». Такая способность в принципе связывалась с богом загробного мира.
Другим способом предсказаний, наряду с «пророчеством», являлось гадание. Им у балтославян традиционно занимались пчеловоды. Забота о лесных бортях заставляла их проводить немалую часть времени на лоне дикой природы, а то и селиться обособленно. А это вело к изменению личности самого бортника. Бортник по природе являлся «жрецом» Богини-Матери, священными тварями которой считались пчелы. Бортники гадали и по лесным «знакам» на коре деревьев, и по форме собственных бортей, и по пчелиным сотам, и по броску вырезанных из дерева «жеребьев». В итоге в балтийских языках именно значения, связанные с гаданием и колдовством, стали основными для слов, обозначавших борть и бортника, поверья и сказки о бортнической магии распространились широко. У протославян существовали рисуночные знаки, применявшихся как минимум для гадания, в том числе бортниками. Для вырезания знаков использовались кора деревьев и деревянные гадательные чурки.
Магические ритуалы протославян отнюдь не ограничивались только гаданием. Как и все первобытные народы, балтославяне и протославяне хорошо знали собственно магию, колдовство. Слово *сага «чары» обозначало колдовские действия и их техническую сторону — проведение черт, линий по земле или по дереву. Чародей должен был являться «поэтом», поскольку использовал поэтические заклинания. Не исключено, что знаковая система, имевшаяся в распоряжении гадателей, применялась и древнейшими «чародеями». Славянам была известна азартная игра в кости, которой придавался глубокий смысл — символ бытия мира, находящегося во власти Судьбы.
Праздничный ритуал подразумевал участие всей общины или половозрастной ее группы в чествовании богов. Подобное коллективное действо получило у протославян название *jgra «игра». Это слово обозначало сперва обрядовую пляску, сопровождаемую обращенным к божеству пением.
Год у древних индоевропейцев делился на меньшее число «времен», чем нынешний. С прародины протославяне принесли три обозначения времен года, связанные с циклом земледельческих работ — «весна», «осень», «зима». Изменения климатических условий вокруг двигающихся на север европейских племен, в том числе поздняя жатва, вели к выделению четвертого времени года, которое у славян позже названо «лето». Четыре времени года соответствовали четырем сторонам света и четырем ветрам, определяющим жизнь земледельца. С другой стороны, год мог делиться на две части — «зима» и «весна / лето», противопоставленные друг другу в двоичной картине мира. Сохранились у протославян и индоевропейские наименования «года» и «поры», «срока» вообще — *jaro, *рога. Первое из них позже было перенесено на время весеннего созревания. Это указывает на то, как считали во время этого переноса год — с начала полевых работ весной.
Неделя и у древних индоевропейцев, и у протославян была семидневной, год же делился на двенадцать месяцев, числа «семь» и «двенадцать» имели особый религиозный и мифологический смысл. Первоначально, как это явствует из самого слова «месяц» и сохранения им в праславянском обоих значений, календарь был лунным либо о лунном календаре хорошо помнили. Но развитие земледелия побуждало к более тщательным наблюдениям за солнцем и перестройке года в лунно-солнечный.
Основные праздники годового цикла были связаны с солнцем — зимний солнцеворот (21 декабря), весеннее равноденствие (21 марта), летний солнцеворот (21 июня) и осеннее равноденствие (23 сентября). Последнее отмечалось скромнее, поскольку выпадало на пору сельскохозяйственных работ и являлось праздником печальным, проводами лета и встречей холодной поры. Все остальные праздновались пышно, с многочисленными ритуалами, жертвоприношениями, гаданиями. Первые два праздника у всех европейских народов довольно близки, и разграничить обряды довольно трудно из-за переносов нового года с одного на другой. Тем не менее, оба праздника солнцеворота, самого короткого и самого длинного дней в году, четко выделяются — как противостоящие друг другу «середина зимы» и «середина лета». Если праздники равноденствия более всего сосредоточены на идее плодородия полей, то цель праздников солнцеворота — поддержание космического равновесия, сил богов (прежде всего Солнца), самой жизни. Черты праздника зимнего солнцеворота, сохраненные разными европейскими народами, — сожжение символизирующего «старого бога» полена или дерева, кормление скота, чужаков и «кормление» мертвецов. Чужак или ряженый выступал в этих обрядах как представитель иного мира, которому живые обязаны оказать гостеприимство. Праздник весеннего равноденствия сопровождался обрядовым буйством, снятием общественных ограничений. Кульминацией же его в первобытную эпоху был мрачный ритуал приношения Земле.
Среди важных весенних обрядов — и символическая первая пахота или «запашка». Весной же, только позднее, совершался и торжественный первый выгон скота на пастбища. Летнему солнцевороту тоже сопутствовало обрядовое буйство, несколько иного характера. Здесь снимались запреты семейные, сексуальные, и в то же время заключались сговоры между молодыми парами на будущее. В центре празднования находились обряды, связанные с зажиганием ритуального огня, — прыгание через костер, пускание зажженных колес. Это были не столько испытания ловкости, сколько своеобразная рискованная игра с богами — подтверждение молодежью своего права на взрослую жизнь.
Из других летних обрядов весьма древним является упоминавшийся уже ритуал вызывания дождя, известный разным народам Европы. Жатва сопровождалась жертвованием первых либо последних плодов божеству. Столь же немного определенного можно сказать и о семейной обрядности, хотя, к примеру, в обрядности родильной или свадебной можно найти общие черты у славян с другими народами Европы. Во всяком случае, четко можно утверждать, что рождение и взросление ребенка сопровождалось многочисленными ритуалами, призванными ввести его сначала в жизнь как таковую, затем в жизнь взрослую. Важнейшим элементом этих ритуалов было наречение имени — обычаи коего восходили к индоевропейской эпохе. «Делание», наречение имени означало придание человеку или предмету реального бытия — и в то же время повторяло действия божеств при создании мира. Как уже говорилось, в воспитании мальчика важную или даже основную роль играл его дядя по матери, что соответствовало роли тетки по отцу для девочек.
Древнеевропейское, балтославянское, протославянское общество делилось на несколько половозрастных групп. Достаточно четко выделяются разряды малолетних детей, неженатой молодежи и взрослых, делившиеся, соответственно, по полам. Переход из одного возрастного разряда в другой сопровождался посвятительными обрядами. Однако о том, какой вид имели инициации у древних славян вообще и у древнейших протославян в особенности, судить трудно. Единственное, о чем можно говорить твердо, — это о ритуальном пострижении, символизировавшем переход в группу «холостых» (изначально — «стриженых»). Сказки сохраняют память о временах, когда дети отдавались во власть «ведьмы» или «колдуна» в «лес», где проходили тяжелые испытания, соприкасались с «иным миром» и «возрождались». Такие испытания могли быть действительно опасны для жизни. Однако те же сказки у большинства народов Европы указывают на отмирание и отмену этого обычая, по крайней мере в «женском» варианте.
Страшный рассказ для устрашения непосвященных о старухе-людоедке превращается в миф об убиении ведьмы находчивыми детьми и отмене, таким образом, старого порядка вещей. Когда это отмирание завершилось, сказать нельзя. Древнейшей индоевропейской формой брака был брак умыканием. Именно его название отразилось в праславянском обозначении заключения брака — *voditi. Однако со временем развивается новая форма — брак-обмен, чинная свадьба, устраиваемая двумя «фратриями» как их общее дело. В ходе расселения индоевропейцев древнее деление их общества надвое пострадало, что сказалось и на брачных обычаях. У славян большесемейная община была экзогамна, то есть браки следовало заключать только за ее пределами.
С другой стороны, не могло не существовать и ограничителей, каковыми выступала языковая общность. Понятие об особости своего «языка», о «языке» как основополагающей черте народа сохранялось у славян до раннего средневековья. Язык являлся наиболее надежным ограничителем «своего» пространства от чужого. Другое дело, что при широком расселении носителей языка пространство «своих» естественным образом суживалось до привычного круга непосредственно соседних общин. Ясно, что брак являлся делом общины, тем более большесемейной общины. У нее было достаточно рычагов для определения выбора молодежи. Внешне же в то время молодежь выбирала сама — в первую очередь, на летних игрищах. Не вступивших в брак в положенное время высмеивали при встрече весны, в начале нового года.
Древнейшую балтославянскую форму чинной свадьбы восстановить непросто. Но, сопоставляя обычаи славянских и балтийских народов, можно заключить, что многие обряды в этом случае совершались на территории невесты. Переезд на территорию жениха происходил позже. Многоженство у индоевропейцев допускалось, многомужество являлось крайне редким явлением. Разным индоевропейским народам известны пережитки группового брака, но совершенно ясно, что это именно пережитки в обряде и в фольклоре.
Изначально у древних индоевропейцев существовало два вида погребального обряда — трупосожжение и трупоположение. Они, как полагают, связывались с двумя видами смерти — «своей» и «не своей», неестественной или ритуально не подготовленной, нуждающейся в очищении. Тем не менее к концу II тысячелетия до н. э. обряд кремации стал почти безраздельно господствовать. Смерть и мертвое тело обозначались словом *nav, которое напрямую связано с индоевропейскими мифологическими представлениями о воде, отделяющей царство мертвых. У индоевропейцев мертвый мог обозначаться как отплывший в потусторонней (и вполне реальной погребальной) «ладье». Насколько это соответствовало уже балтославянским погребальным обычаям, неясно, хотя и у балтийцев, и у славян схожие ритуалы и поверья известны. Но, во всяком случае, слово *nav – навь порождало уже у балтославян немало мрачных и печальных ассоциаций. Вокруг него образовывались мифы, наиболее прочный из которых — о «навьей/навской кости», костяном наросте, который появляется в теле из-за нарушения табу и вызывает смерть. К балтославянской эпохе иногда возводят и название «навского дня», «дня мертвецов» — летнего поминовения усопших, предшественника позднейших русалий. Покойник или урна с его прахом доставлялись к месту погребения на четырехколесном возе, запряженном двумя лошадьми или быками.
Дальнейший погребальный обряд древнего Поморья предстает перед нами во многих деталях благодаря археологическим данным. В X -IX вв. до н. э. умерших и на западе, и на востоке предпочитали хоронить в каменных курганах, которые представляли собой невысокие каменные насыпи, иногда с какими-нибудь дополнительными каменными конструкциями. Эти конструкции затем переходят и в грунтовые погребения, которые широко распространяются, особенно на западе, с начала VIII в. до н. э.
С переходом к трупосожжению курганы становятся редкостью, но урны в могильных ямах часто обставляют камнями, а иногда встречаются каменные вымостки над урной или (на востоке) полноценные каменные «ящики» из больших плит. Погребальный костер, как правило, разводили где-то на стороне, за пределами могильника. Прах чаще всего ссыпали в погребальную урну. Сравнительно редко урны не было, и прах просто оставался на дне ямы. Иногда делались подношения умершему — сосуды-приставки, в которых хранилась ритуальная пища. В основном это был обычай Западного Поморья. Там же, особенно в ранний период, встречаются и захоронения с инвентарем.
Могилы Восточного Поморья крайне скромны, намеренных подношений здесь почти нет. Инвентарь ограничен в основном теми металлическими вещами, которые были на мертвом при сожжении, — такие украшения и предметы погребались вместе с ним. Впрочем, изредка, как и на западе, встречаются орудия труда. В VIII — первой половине VII в. до н.э. в Западное Поморье с юго-запада проникает новый ритуал погребений, восходящий к обычаю накрывать чем-либо погребальную урну. Закрывание урны объяснялось страхом перед покойником и вначале могло быть как-то связано с обстоятельствами его жизни или смерти. Но у некоторых племен этот обряд постепенно становился основным.
Из народных знаний протославян данные языка позволяют более или менее судить о медицине — точнее, о древних, восходящих к эпохе индоевропейской общности традициях народного знахарства. Они включали в себя как вполне рациональную борьбу с болезнями при помощи лекарственных трав и зелий, так и магические ритуалы — заклинания и жертвоприношения. Главной задачей знахаря, собственно говоря, являлась охрана больного от враждебных сил. Знания об анатомии человеческого тела достались от индоевропейских предков, что подтверждается названиями его частей и органов— «око», «ухо», «нос», «уста», «язык», «мозг», «плюча (легкое)», «селезенка», «желчь» и др. Болезнь понималась как нарушение «целостности» человеческого тела и здоровый человек — как «целый». Пожелание целостности, здоровья «Будь цел/здрав!» — древнейшее, к индоевропейской эпохе восходящее славянское приветствие. Приветствие такого рода издревле сопровождалось целованием (славянское слово от «цел» связано именно с этим). Логическую пару с ним образует другое, не менее древнее — приветствие-вопрос «как еси?», «как ты (есть)?». Противоположное понятие «хворый» означало человека, согбенного болезнью, подобно дереву, сгибаемому ветром.
Можно отметить наличие уже в протославянскую эпоху классификации болезней. Словом *cin обозначалась опухоль, любое твердое выступание на коже, *dzva — рана, кровоточащее место, *drbz — простуда или иная внутренняя болезнь с проявлениями лихорадки. Протославянам, как и всем их сородичам, были хорошо известны целебные и ядовитые растения. Так как образец «отравы» знали чемерицу.
Довольно богаты древнейшие познания народов Европы о природе. Многие народные приметы совпадают у разных народов и могут в принципе восходить еще к древнеевропейской эпохе. Они представляют собой причудливую смесь суеверия и действительного опыта. Отмечено, например, что приметы, связанные с Луной, в целом суевернее примет, связанных с Солнцем, по которому, скажем, угадывали погоду на завтра. Безоблачный закат — к ясной погоде. Из более «долгосрочных» народных примет, общих для почти всей Европы, определение летней погоды по январю — сухой январь обещал хорошую жатву. Подобных примет немало, и все они в основном ориентированы на нужды земледельца.
Систему счета, тесно связанную с календарем, славяне унаследовали в основном от своих индоевропейских предков. Уже у протославян закрепился десятичный счет, у балтославян и германцев счет уже доходил до «тысячи», и это слово обрело соответствующее значение.
У древнеевропейцев существовали обрядовая поэзия (включая заговоры), образный фольклор (пословицы, поговорки, загадки). К повествовательному фольклору относились мифы, предания и едва ли сильно обособленные от них эпические сказания. Древний «животный эпос», восходящий к тотемным верованиям, на протославянском этапе мог уже начать превращаться в животную сказку. Древнейший славянский героический эпос, как и у других народов на соответствующей стадии, должен был носить мифологический характер. Позднейшая эпическая поэзия южных и восточных славян, дожившая до нового времени и связанная с реальными судьбами народов, сохранила лишь слабые отголоски древнейших сказаний.
Тем не менее, длинный ряд сюжетов, сохраняемых былинами и волшебной сказкой, явно был известен еще индоевропейским предкам славян. Таков, например, рассказ об ослеплении хитростью одноглазого великана-людоеда. Он отмечен в фольклоре самых разных народов Евразии, в том числе у всех трех групп славян. Некоторые из столь же древних сюжетов могли быть утрачены славянами, а затем вторично восприняты ими от соседей. Такова, возможно, история о муже (или женихе), который под личиной певца оказывается на свадьбе собственной жены (или невесты).
О славянском фольклоре в комплексе мы поговорим позднее, когда речь пойдет собственно о праславянской культуре. В то же время будем иметь в виду — большая часть праславянских сказочно-эпических сюжетов и мотивов «международная», восходящая к дославянской эпохе.
Сказывание рассматривалось как дело священное, как обряд — и приравнивалось к молитве и заклинанию. И то, и другое, и третье обозначалось древним индоевропейским по происхождению глаголом *bajati. Не родственное, но созвучное наименование сказителя *ba(d)lbjb «балий» означало у славян позднее знахаря-заклинателя, лишний раз указывая на значимость сказывания для их предков. Сам фольклорный рассказ в древнейшие времена именовался *ba(d)ly. Некоторые другие праславянские слова связаны с устной поэзией — в том виде, в каком она известна также кельтам и германцам. Так, *xvala обозначало собственно «хвалу», восхваление и восхваляемые качества, подобно родственным словам арийских языков. Глагол *koriti, напротив, прямо связан с древней европейской традицией ритуального поношения, хулы неугодной личности. И у кельтов, и у германцев властный хвалить и хулить поэт (у германцев скальд, у кельтов филид или бард) наделялся магической силой. Поскольку песнотворцы еще века спустя и у славян считались «Велесовыми внуками», то можно не сомневаться, что и их «веления» обладали такой же силой. Стихосложение считалось уже у индоевропейцев божественным даром. Одним из названий такой речи, в том числе заупокойной или образной (пословицы), являлось слово *gonr, которому есть арийские параллели.
Некоторые яркие образы отражались устойчивыми формулами. Таковы, скажем, мифологическое «солнце-колесо», обрядовое «молить пиво». Известны у славян и еще некоторые формулы-словосочетания, возводимые к индоевропейской «поэтической речи». Таковы сочетания «делать имя» (о герое или божестве, дающем имена всему в мире, и о наделении именем в обряде), «добыть/содеять славу» (о прославляемом герое-воителе), упоминавшееся «мед-пиво».
Песнопения уже у индоевропейцев сопровождались музыкой. Восстанавливается название то ли струнного, то ли ударного музыкального инструмента *golgol. Однако у славян это слово означает саму по себе торжественную речь или даже речь вообще — *golgoh «глагол». Это свидетельство перехода к исполнению речитативом без музыки — нередкому у народных сказителей. В то же время остальные традиции поэзии сохранялись, не затронутые перипетиями эпохи расселений. Сербская, русская и западнославянская эпическая поэзия сохранили, как и балтийские песни, древний индоевропейский восьмисложный размер. Он представлен уже в первых памятниках славянской литературы и доживает до нового времени. На его основе развивался у славян, как у некоторых других индоевропейцев, стих шестнадцатисложный.
Балтославянская эпоха дает новые музыкальные инструменты, которые затем навеки остались знаковыми чертами славянской музыкальной культуры. Это бубен, дуда, гусли. Последний, струнный инструмент и стал для славянских песнотворцев новым сопровождением поэтической речи. Об изобразительном искусстве наши представления ограничены. Традиции его не прерывались у славян и восходили еще к индоевропейской эпохе. Отсутствие археологических следов объясняется лишь непрочностью использовавшегося материала. Слово *pisati индоевропейского происхождения и означало сперва именно «расписывать красками, красить». О давних традициях свидетельствует перекличка мотивов народного искусства славян с искусством других индоевропейских народов. Среди таких мотивов вышивки, резьбы и росписи — изображения мирового древа как оси мира, священных животных и «богов » верхом на них, птиц, символов солнца.
Что касается сохранившихся вещественных памятников, то на раннем этапе праславянская керамика украшена скромно. Затем в Западном Поморье появляется более сложный орнамент из желобков и бороздок, иногда в форме соприкасающихся между собой треугольников. Такой геометрический орнамент — отнюдь не случайный набор символов. Нанесение таких изображений на погребальную урну или кухонный сосуд имело смысл оберега, обращения к божественному покровительству. Эти первые попытки подготавливали расцвет праславянского искусства в следующий период — когда в орнаменте погребальных урн материализуются многие упомянутые выше сюжеты.
Медитация 2-й Мастер
СООК РОН
ТООН ЭТОЛ
ФЕР АГАР
ИНН УНИТ
ОСТЕР ЭОХ
КРОН – разделение временных пластов материала
© 2001—2024 «Литан» — Центр Открытого Сознания
Графика и дизайн: Ольга Генерозова
Тех. поддержка: Всеволод Кузьмин