Что происходило в Римской империи после Константина. Зигзаги христианизации.
Основные модели христианизации, опробованные Константином, и тенденции христианизации, вызванные ими, были по-разному продолжены его преемниками. Прежде чем христианская Римская империя стала свершившимся фактом, христианизация испытала взлеты и падения. Неравномерность и непоследовательность этого процесса определялись целым рядом факторов. Одно из ведущих мест в ряду этих факторов принадлежало религиозной политике императоров. В свою очередь религиозная политика определялась не только субъективными причинами, то есть религиозными пристрастиями того или иного правителя римской державы, но, в гораздо большей мере, объективными историческими условиями.
После смерти Константина в 337 г. Римская империя досталась в наследство его сыновьям, и, казалось, система домината получила законченное оформление с введением принципа передачи власти по наследству. Словом «доминат» обычно обозначают период истории Древнего Рима с III по V века н. э. Этот режим был введен Диоклетианом. Напомним, что именно с этого времени Рим полностью превратился в империю, а император был наделен неограниченной властью. Термин «доминат» происходит от обычного для того времени обращения к императору -- «dominus et deus» -- «господин и бог».
С другой стороны, должно было казаться, что и христианизация будет проходить достаточно быстрыми темпами, и не только потому, что сам Константин задал ей мощные импульсы, но и потому, что своих сыновей император воспитал в христианском духе, и они должны были бы действовать по отношению к христианству в рамках политики своего отца. Однако не произошло ни одного, ни другого. Сыновья Константина почти сразу же после его смерти начали братоубийственную войну друг с другом, в которой был истреблен почти весь многочисленный род великого императора.
В отношении христианизации последователи Константина на первых порах не предпринимали никаких шагов — соперники были слишком заняты взаимным истреблением, а приверженцев различных религий и культов вполне устраивало положение относительной веротерпимости. Лишь в 343 г. Констанций II, кстати, оказавшийся впоследствии победителем в междоусобной борьбе, издает закон, который освобождал клириков (духовенство) от налогов в торговле. В 353 г. они также были освобождены от общественных повинностей, а в 361 г. Констанций постановил, что епископы, какое бы имущество они не имели, освобождались от куриальных обязанностей, а, начиная с пресвитеров и до низших клириков, духовенство могло свободно располагать своим имуществом, если эти лица избирались на церковные должности по требованию народа и с согласия курии.
Таким образом, Констанций прямо продолжил линию Константина на укрепление легального статуса христианства и его институтов и на улучшение материального положения церкви и социального статуса клириков (духовенства, служителей церкви). Эта линия вполне согласовывалась с Миланским эдиктом Константина и, надо полагать, не вызывала больших нареканий со стороны нехристианских религий и культов
Констант, брат Констанция и его противник в борьбе за власть, действовал в то же время аналогичным образом. Известен его эдикт от 349 г., которым он попытался ввести духовенство в ранг наследственной касты. Впрочем, это не имело успеха: хотя и существовали семьи клириков, христианский клир кастой в строгом смысле так и не стал.
В отношении обеспечения единства церкви Констанций действовал вполне в рамках политики своего отца — он стремился привести церковь к единомыслию и единообразию, хотя результаты его действий оказались прямо противоположными поставленным целям. Это было в значительной степени связано с приверженностью Констанция II к арианству и с его отношением к церкви с позиций настоящего единовластного господина.
Арианство, одно из древнейших и наиболее влиятельных разномыслий (ересей) в христианстве, учило о тварности Иисуса Христа. Подробнее об этом мы поговорим в конце лекции.
Хотя Никейский собор как высший церковный форум осудил арианство, а император Константин в специальных посланиях по окончании собора присоединился к его решениям и тем самым придал им характер государственной санкции, история арианства этим отнюдь не завершилась. Напротив, это было только началом длительной и ожесточенной борьбы, порой даже доходившей до кровопролития. В течение последующего полувека христианскую церковь раздирали непрекращающиеся распри, выливавшиеся в обвинения и изгнания епископов, волнения прихожан, конфликтовавших между собой и с властями. Борьба затронула и высшие сферы Римской империи и не оставила в стороне самих императоров, в ориентации которых перевешивали то религиозные, то политические мотивы, иногда сливавшиеся в одно целое.
Уже сам Константин к концу жизни стал склоняться к арианству и даже принял крещение от епископа арианской ориентации. Когда же единым правителем империи стал Констанций II, арианство стало господствующим вероисповеданием и орудием его политики.
Первоначально целью Констанция был настойчивый поиск компромисса для примирения большинства священнослужителей. Для этого в 341 г. в Антиохию вместе с императором прибыло девяносто семь греческих епископов, освятивших новый собор, идея которого принадлежала его отцу. Они отреклись от арианства, подтвердив Никейский символ веры, и даже составили дополняющий его документ, настолько пропитанный враждебностью к противникам Ария, что он не мог способствовать достижению поставленной императором цели. В надежде предотвратить угрозу раскола императоры Констанций II и Констант I в 342 г. срочно созвали в Сердике собор представителей Востока и Запада, но он распался на два враждующих лагеря, осыпавших друг друга проклятиями. В дальнейшем Констанций попал под влияние арианских епископов, а один из них – епископ Валент — после того как Констанций II разгромил узурпатора Магненция при Мурсии, получил свободный доступ к императору и фактически стал его советником.
В результате во время правления Констанция II противоречия внутри христианства обострились до крайности. Враждующие христианские группировки набрасывались друг на друга с яростью, превосходившей, по словам Аммиана Марцеллина, ярость диких зверей. Оппозиционные императорской власти элементы собирались под знаменем сторонников никейскогр символа веры, и из этого лагеря шли требования независимости церкви и яростные обличения Констанция.
Аммиан Марцеллин – Древнеримский историк. Участвовал в войнах Рима с персами в середине IV века, также служил в западной части Империи. По происхождению сирийский грек, однако своё единственное произведение, «Деяния», написал на латыни. Это произведение также известно под названием «История» или «Римская история» Сохранившаяся часть исторического труда (книги XIV—XXXI) охватывает период 353 -378 годов, вообще же повествование начиналось с правления императора Нервы (96 г.). Аммиана Марцеллина иногда характеризуют как последнего крупного римского или вообще античного историка.
Проарианская политика Констанция привела к изгнанию целого ряда епископов никейской ориентации, в том числе Афанасия Александрийского и римского епископа Либерия. Однако насильственные методы насаждения арианства, практиковавшиеся Констанцием, особенно на западе, не могли не привести к тому, что эта разновидность христианства с самого начала стала непопулярной и не нашла широкой поддержки.
Политика Констанция, направленная на обеспечение единства церкви, в итоге потерпела полный провал. Он стремился объединить церковь на почве арианства, но натолкнулся на мощный отпор сторонников никейского символа; он попытался действовать в отношении церковной оппозиции силовыми методами, но лишь придал ореол героизма гонимым ортодоксам; он пытался диктовать церкви свое понимание единства, основанное на поддержке одной части христиан государством, но вызвал неприятие как со стороны поддерживаемых им ариан, так и со стороны оппозиционных никейцев. Многими церковными писателями и историками правление Констанция II рассматривалось как подлинное бедствие для церкви, как тирания над ее делами, и потом об этом императоре вспоминали не как о восстановителе единства, а как о еретике, который навязывал свою волю церкви.
Вместе с тем именно он приучил Церковь к новой роли официальной религии империи, символом чего явилось открытие в 360 г. собора Святой Софии в Константинополе (впоследствии перестроенного Юстинианом I).
В полной мере провал в религиозной политики Констанция относится и к проблеме отношений церкви и государства. Если Константин еще стремился найти хоть какой-то баланс в этих отношениях и шел скорее методом проб и ошибок, то Констанций даже не пытался рассматривать церковь с позиций уважительного отношения к этому растущему и крепнущему религиозному и общественному институту. Император никак не предполагал наделять этот институт политическим значением.
Во время правления Констанция II доктрина превосходства государства над церковью получила наиболее полное воплощение. Этот император возвел вмешательство в дела церкви в ранг государственной политики и, поступая с епископами более бестактно, чем Константин, сделал из этого вмешательства систему, действуя как настоящий Pontifex Maximus – Великий Понтифик (верховный жрец в Древнем Риме). Интересно, что глава католической церкви, папа Римский и в наше время именуется Понтификом.
Констанция нередко называют богословом на престоле, и наиболее точно его позицию по отношению к церкви характеризуют слова, вложенные в его уста Александрийским епископом Афанасием: "Что я повелеваю, пусть и будет считаться каноном". Деятельность Констанция, в целом направленная на обеспечение единства церкви, выливалась в ссылки и смещения неугодных епископов, в принуждение их принимать угодные ему решения, в беспрестанные созывы и роспуски церковных соборов. "Целые ватаги епископов, — пишет Аммиан Марцеллин, — разъезжали туда и сюда, пользуясь государственной почтой, на так называемые синоды в заботах наладить весь культ по своим решениям. Государственной почте он причинил этим страшный урон".
Вместе с тем, факт частого созыва церковных соборов свидетельствует о важной перемене в религиозной политике римских императоров и о значимой тенденции в ходе христианизации. Теперь, в середине IV в., авторитета только императорской власти уже недостаточно для низложения епископов и проведения политической линии по отношению к церкви. Констанций прилагает максимум усилий, чтобы санкционировать свои действия авторитетом соборов, которые становятся главным инструментом его религиозной политики, несмотря на его явное стремление стать полным господином над церковью.
Что же касается баланса между христианством и другими религиями, легально существовавшими в государстве, Констанций действовал столь же бесцеремонно и нетерпимо. Прежде всего, он стал первым императором, который развернул целую серию репрессивных мер против язычества.
Началом новой политики стал закон 341 г., который запрещал жертвоприношения в общей форме, а в 346 г. особым указом было приказано закрыть все языческие храмы. В 353 г. были запрещены ночные жертвоприношения, а в 356 г. Констанций подтвердил приказ закрыть все храмы и определил смертную казнь всякому, кто будет уличен в жертвоприношениях и поклонении идолам. В 357 г. было издано два закона против прорицаний, которыми занимались языческие гадатели. Однако эффективность этих довольно суровых мер была, видимо, очень низкой. Они носили скорее декларативный характер и практически не проводились в жизнь. Во всяком случае, не было известно ни одного случая, когда была бы применена смертная казнь к язычнику, который был захвачен при исполнении своих религиозных обрядов.
Да и сам Констанций оказался непоследовательным. Закрывая храмы, он одновременно разрешал языческие святилища вне городов, подтверждал права языческих колоний и сохранял титул "великого понтифика". В 357 г. во время посещения Рима император-христианин восхищался красотой языческих храмов и статуй, исполнил буквально все отправления верховного жреца, подтвердил привилегии весталок, учредил обычные пособия на языческие обряды и назначил членов римской языческой знати на различные должности. Единственной антиязыческой мерой Констанция во время его визита в Рим был приказ удалить из зала заседаний сенатской курии алтарь Победы, так как он оскорблял религиозные чувства сенаторов-христиан. Напомню, что в это время столицей Римской империи уже был Константинополь – с 11 мая 330 года.
Таким образом, желая поразить язычество как религию, император щадил сакрально-юридические формы, с которыми были связаны привилегии древних родов, и игры, к которым народ чувствовал большую склонность – в середине IV в. язычники были еще слишком многочисленны, а христианство еще слишком слабым, чтобы совершить решительный и окончательный поворот в сторону христианской Римской империи. Констанций вынужден был считаться с реалиями, сколь ни сильны были его собственные пристрастия и давление его христианского окружения.
Другие религии Римской империи испытали меньшее давление со стороны Констанция, но всякие претензии с их стороны на хоть какие бы то ни было привилегии были немыслимы.
Источники дают противоречивую характеристику Констанцию II, и эта характеристика прямо зависит от религиозной позиции авторов. Языческие писатели в целом характеризуют этого императора положительно и отмечают в его личности больше достоинств, чем недостатков.
Евтропий называет Констанция мужем умеренным и скромным, полагавшимся на родственников и друзей. Он не допускал к себе бесчестных людей, испытывая их поручениями, требовавшими больших усилий. Император был мягок по отношению к людям, но проявлял суровость, если подозревал кого-либо в покушении на свою власть. Аврелий Виктор дополняет эту характеристику следующими чертами: "Он был спокоен и милостив, смотря по обстоятельствам, изысканно пользовался своими знаниями в науках; манера его красноречия была спокойная и приятная, в труде он был вынослив и удивительно искусно владел луком; он легко преодолевал в себе пристрастие ко всякой еде, сластолюбие и другие страсти; с большим благочестием он почитал отца, и сам очень берегся; он хорошо сознавал, что спокойствие государства зависит от образа жизни хороших правителей".
Беспристрастный во многих отношениях, Аммиан Марцеллин (языческий историк) сравнивает его с императорами средних достоинств, но в тех случаях, когда он находил повод подозревать покушение на свою персону, своей свирепостью он превосходил Калигулу, Домициана и Коммода. "Взяв себе за образец этих свирепых государей, он в начале своего правления с корнем истребил всех людей, связанных с ним узами крови и родства. Хотя он чрезвычайно заботился о том, чтобы его считали справедливым и милостивым, однако в делах этого рода он не знал справедливости". "Христианскую религию, которую отличает цельность и простота, Констанций сочетал с бабьим суеверием. Погружаясь в толкования вместо простого восприятия ее, он возбуждал множество словопрений". При этом в своих суждениях он зависел от сплетен и поддавался интригам. Впрочем, тот же Аммиан приводит в характеристике Констанция и целый ряд обычных для любого человека черт и положительных качеств: "Ему очень хотелось слыть ученым, но так как его тяжелый ум не годился для риторики, то он обратился к стихотворству, не сочинив, однако, ничего достойного внимания. Бережливый и трезвый образ жизни и умеренность в еде и питье сохраняли ему силы так хорошо, что он болел очень редко, но каждый раз с опасностью для жизни. Он мог довольствоваться очень кратким сном, когда требовали того обстоятельства. В течение продолжительных промежутков времени он так строго хранил целомудрие, что о том, чтобы он находился в любовной связи с кем-либо из мужской прислуги, не могло даже возникнуть никакого подозрения... В езде верхом, метании дротика, особенно искусстве стрелять из лука, в упражнениях пешего строя он обладал большим искусством".
Христианские характеристики Констанция являются прямым контрастом вышесказанному, особенно, если они звучат в речах авторов никейской ориентации. Так, Иларий Пиктавийский (ок. 315—367, епископ и учитель церкви, выдающийся теолог, занимавший твердую позицию в борьбе с арианством) прямо обличает Констанция во всех грехах и в явном противодействии развитию христианства и церкви: "Ты ратуешь против Бога, свирепствуешь против церкви, преследуешь святых, ненавидишь проповедников Христа, разоряешь веру... Ты только притворяешься христианином, а на деле ты — новый враг Христа. Ты созидаешь веру, а живешь против веры; ты даешь епископии своим приверженцам, заменяешь добрых злыми; священников заключаешь в темницы; расставляешь войска свои на страх церкви; созываешь соборы, и веру западных христиан принуждаешь к нечестию: заключив их в одном месте, страшишь их угрозами, ослабляешь голодом, умерщвляешь холодом, развращаешь насмешками, а разногласия восточных искусно разжигаешь... Ты подкрадываешься тихо под нашим именем, умерщвляешь ласково, совершаешь нечестие под видом набожности, уничтожаешь христианскую веру... Все бедствия гонения ты, преступнейший из смертных, располагаешь так, что и в грехе уничтожаешь помилование и в исповедании мученичество". Эту яркую и эмоциональную характеристику можно считать едва ли не самой глубокой и точной оценкой роли Констанция в процессе христианизации с точки зрения церковной оппозиции.
В итоге его религиозная политика Констанция оказалась очень противоречивой и в целом несостоятельной: раздоры в среде христиан усилились при нем настолько, что отвратили от христианства многих колеблющихся и даже новообращенных; меры против язычества оказались малоэффективными: запреты, несмотря на их строгость, оставались мертвой буквой, и языческий культ не был отделен от государства. Попытка нанести удар древней религии в условиях ослабления внутренними раздорами и внешним давлением церкви с самого начала была обречена на неудачу и привела к противоположному результату — короткому, но яркому периоду возрождения язычества при Юлиане.
Недолгие годы правления — с 361 по 363 — этого без сомнения талантливого и яркого императора оказались переломными в сосуществовании язычества и христианства и имели большое значение для судеб последнего. Юлиан, по существу, дал понять христианским лидерам, что христианизация Римской империи не произойдет автоматически, и заставил их всерьез задуматься над тем, к чему может привести "обращение" христианства в империю. Кроме того, Юлиан дал христианам образцы борьбы с враждебной религией в условиях "мирного" сосуществования, причем об эффективности их христиане могли судить по собственному опыту.
Меры Юлиана по отношению к христианству внешне не были столь суровыми, как его предшественника в отношении язычества. Прямыми репрессиями можно считать лишь отстранение христиан от общественных и военных должностей, а также стеснение их в получении образования, что выразилось в запрете преподавать в школах христианским учителям. Христианских клириков, виновных в уничтожении языческих храмов в Кесарии Каппадокийской, он приказал внести в список местного войска, что было самой низкой и невыгодной службой, а других разрушителей храмов заставлял отстраивать их заново. К явным антихристианским мерам Юлиана можно отнести также и его приказ окроплять жертвенной водой продукты, которые продавались на площадях. Эта мера, по-видимому, должна была обрекать истинных христиан на голод.
Однако главное состояло в следующем: Юлиан попытался сделать по отношению к христианству то, что спустя два десятилетия обрекло на гибель язычество — лишил церковь государственного субсидирования и отменил существовавшие на этот счет законы Константина — Констанция и привилегии клириков. Кроме того, клирики были снова подчинены гражданским судам. Христианские эмблемы были удалены с воинских щитов и монет. Фактически этими мерами был приостановлен процесс слияния церкви с государством, что составляло главное содержание христианизации IV в.
Вместе с тем, Юлиан не только предоставил христианам свободу вероисповедания, но даже вернул из ссылки сосланных Констанцием епископов, не без основания рассчитывая тем самым ввергнуть церковь в новые губительные междоусобные распри. Аммиан Марцеллин ярко рисует политику Юлиана по отношению к враждовавшим между собой христианам: "Он созвал во дворец пребывавших в раздоре христианских епископов вместе с народом, раздираемым ересями, и дружественно увещевал их, чтобы они, предали забвению свои распри и каждый, невозбранно и не навлекая тем на себя опасности, отправлял свою религию. Он выставлял этот пункт с тем большей настойчивостью в том расчете, что когда свобода увеличит раздоры и несогласия, нечего будет опасаться единодушного настроения черни. Он знал по опыту, что дикие звери не проявляют такой ярости к людям, как большинство христиан в своих разномыслиях".
Нужно отметить, что первоначально Юлиан даже удовлетворял некоторые просьбы христиан, но это имело политическую подоплеку – это делалось тогда, когда представлялся случай сделать что-либо в укоризну Констанцию.
Таким образом, действуя по отношению к христианству мудро, осторожно и расчетливо, Юлиан не дал повода даже церковным историкам назвать его гонителем христиан, хотя антихристианская направленность его политики никогда не подвергалась сомнению. Юлиан стремился обратить христиан к язычеству не гонениями, а словом и убеждением, и, по словам Созомена, раннехристианского писателя-историка, "являя народу примеры незлобия и кротости, он полагал этим придать больше силы язычеству".
Другие церковные историки упоминают о грабежах церквей, казнях, мучениях и гонениях христиан. Следует полагать, что под грабежами чаще понималось возвращение языческим храмам тех ценностей, которые ранее были захвачены у них христианами, а преследования христиан, вероятно, относились на счет слишком ревностных чиновников Юлиана и толп простого народа, возмущенного все более корыстным поведением христианского клира, сливавшегося с господствующими классами Римской империи. Так, Феодорит, епископ Кирский и крупный богослов, с горечью пишет, что, как только нечестие Юлиана стало явным, идолопоклонники "бегали по площадям, как помешанные, преследовали христиан проклятиями и насмешками; направляли против них все виды ругательств и наглостей". Разумеется, императорская власть оставалась совершенно безучастной ко всем нападкам на христиан, включая акты открытого насилия. Впрочем, несомненно, что к концу короткого правления Юлиана и его политика по отношению к христианству стала более жесткой.
Политика Юлиана по отношению к язычеству может быть охарактеризована как попытка создания своеобразной государственной языческой церкви или как желание перекроить язычество на христианский лад. Так, например, он ввел обряд покаяния в грехах, аналогичный христианскому обряду, а также, как сообщает Созомен, старался приучить язычников к обычаям христиан. Им было разработано наставление для языческих жрецов, в котором содержались требования к их образованию, положения об их обязанностях, перечень нравственных норм. Среди обязанностей особенно выделяется широкая благотворительность, которая включает учреждение приютов и больниц для бедных, раздачи хлеба и вина, милостыня для нищих. В языческое богослужение Юлиан вводил пение гимнов и хоры мальчиков, определил часы для молитвы, кафедру для проповедника и драгоценную одежду при священнодействиях. Таким образом, даже внешний антураж религиозных обрядов Юлиан пытался копировать с христианства.
Религиозные реформы Юлиана вытекали из внутренних потребностей язычества, которое нуждалось в перестройке в духе времени и изменившихся условий. В планах Юлиана было создание мощной иерархической религиозной организации, состоящей из профессиональных и убежденных служителей, способных не только совершать обряды, но и распространять язычество и привлекать в его лоно наиболее талантливых людей. Эта политика, несмотря на языческое оформление, показывает объективную потребность римского государства в христианизации, так как содержание этой политики было аналогичным тому, что делалось христианскими императорами. Тем более что многие религиозные воззрения и организационные начала Юлиан заимствовал из христианства.
При Юлиане древняя религия в последний раз испытала все блага государственного покровительства: восстанавливались и строились заново храмы и алтари, возобновлялись старые обряды и празднества, жрецы и служители храмов осыпались почестями и привилегиями и освобождались от повинностей, храмам возвращались отнятые у них деньги и хлебные запасы.
Интересно, что Юлиан проводил особую политику — благосклонную и милостивую — по отношению к иудейской религии. Причиной этого было то, что иудеи и христиане питали друг к другу взаимную вражду, и, оказывая явное покровительство первым, он стремился досадить последним. Показателем этой политики был приказ Юлиана восстановить разрушенный еще в 70 г. Иерусалимский храм. Покровительство иудаизму можно рассматривать и как признание монотеизма, к которому в том или ином варианте уже склонялось большинство населения Римской империи.
Источники дают яркие и бескомпромиссные характеристики личности Юлиана — безусловно, положительные и хвалебные, с языческой стороны, и столь же безусловно отрицательные и обличающие, с христианской стороны.
Самый близкий к Юлиану автор Аммиан Марцеллин отмечает его приятную внешность, пропорциональное телосложение и особенно его глаза, полные огня, в которых светился тонкий ум, ласковые и в то же время властные. Аммиан подчеркивает умеренность императора, его огромную работоспособность и высокие нравственные качества. "Юлиан делил свои ночи между тремя обязанностями: отдых, государство и ученые занятия. В полночь Юлиан всегда вставал...; затем втайне молился Меркурию... и отдавался государственным делам, находившимися в столь тяжком состоянии. Покончив с этими трудными и серьезными заботами, он обращался к изощрению своего ума, и просто невероятно, с каким пылом он одолевал трудную науку возвышенных истин, как бы в поисках пищи для своего возвышенного духа, тщательно изучая все разделы философии... Он уделял некоторое внимание и поэтике и риторике (о чем свидетельствует безукоризненное изящество его речей и писем, соединенное с серьезностью), а равно также истории Римского государства и других стран. Кроме того, он обладал также в достаточной мере искусством изящной латинской речи".
Аммиан подводит такой колоритный итог правлению Юлиана: "Казалось, некая счастливая звезда сопровождала этого молодого человека от его благородной колыбели до последнего его дыхания. Быстрыми успехами в гражданских и военных делах он так отличился, что за мудрость его почитали вторым Титом, славою военных деяний он уподобился Траяну, милосерден был как Антонин Пий, углубленностью в истинную философию был сходен с Марком Аврелием, дела и нравственный облик которого он почитал своим идеалом".
Приведем краткую, но емкую характеристику личности Юлиана, данную Евтропием (римский историк и политический деятель): "Был он муж великий и управлял бы он государством благоразумно, если бы была на то воля судьбы. В науках он был весьма искусен, греческий язык знал настолько хорошо, что владение латинским ни в какое сравнение с ним не шло. Был искусен и велик в красноречии, обладал прекрасной памятью и в некоторых вещах разбирался лучше философов. К друзьям был благосклонен, но ценил их меньше, чем должно такому государю... Со всеми был он доброжелателен... Домогался славы, потому во многом поступал неумеренно. Жестоко преследовал христианскую веру, но в то же время не допускал кровопролития. Похож был на Марка Антонина, которому сознательно стремился подражать».
Для языческой интеллигенции эпохи Поздней Античности Юлиан стал идеалом правителя-философа, воплощавшего лучшие черты и традиции эллинистически-римской культуры.
Прямым контрастом являются оценки Юлиана, данные христианскими авторами. Одна из самых ярких христианских характеристик этого правителя принадлежит Григорию Назианзину (епископ). Он относит к порокам Юлиана неумение управлять, непоследовательность в политике, крайности в поведении, страсть к суевериям, жестокость, робость, скрытность, нечестие, неблагодарность, издевательства над христианскими догматами и обрядами. Интересен портрет Юлиана, нарисованный Григорием в полном соответствии с его видением в императоре человека, преисполненного пороков: "...шея нетвердая, плечи движущиеся и выравнивающиеся, глаза бегущие, наглые и свирепые, ноги, не стоящие твердо, но сгибающиеся, нос, выражающий дерзость и презрительность, черты лица смешные и то же выражающие, смех — громкий и неумеренный, голова наклоняющаяся и откидывающаяся без всякой причины, речь медленная и прерывистая, вопросы беспорядочные и несвязные, ответы ничем не лучше, смешиваемы один с другим, нетвердые, не подчиненные правилам". Этот портрет не соответствует ни одному из сохранившихся изображений Юлиана и, разумеется, изображает совершенно другого человека по сравнению с описаниями языческих писателей.
На резких контрастах относительно личности Юлиана основана полемика церковного историка Сократа Схоластика с языческим ритором Либанием, посвятившим Юлиану хвалебную посмертную речь, в которой Сократ называет главным пороком императора лицемерие, основанное на двуличии.
Такого рода контрасты являлись характерной чертой эпохи и были одной из интересных черт христианизации. Однако противоречивое, двойственное состояние государства, общества, культуры, группового и индивидуального сознания не могло не вызвать противоречий даже при подходе к одним и тем же предметам или личностям. Да и сам Юлиан был личностью, полной противоречий. Христианин по воспитанию, но язычник по убеждению, философ по призванию, но воин по обстоятельствам, оратор по таланту, но писатель в силу императорского положения, отшельник по натуре, но общественный и государственный деятель по судьбе.
В 363 г. в походе против персов Юлиан скончался от раны. Таким образом, торжество язычества оказалось очень кратковременным. Реанимация древней религии в новых исторических условиях не могла иметь успеха. Историческая инициатива уже была у христианства, которое обладало многим из того, чем хотел наделить язычество Юлиан. Таким образом, Юлиановская реформация оказалась лишь эпизодом, который в конце концов послужил к тому, чтобы доказать всему миру падение язычества.
Вместе с тем, "языческая реакция" показала, что древняя религия обладает еще значительной силой и большим количеством сторонников, которые активно сопротивлялись христианизации. Правление Юлиана ясно показало, что нестабильность отношений церкви и государства может вообще вернуть времена гонений и торжества язычества. Столь же очевидным стало и то, что христианизация, при всей объективности и закономерности факторов, ей способствующих, не проходит автоматически, гладко, ровно и прямолинейно.
Решительный разрыв с религиозной политикой Юлиана произошел сразу после его смерти. Император Иовиан отменил все антихристианские мероприятия своего предшественника, восстановил почти в полной мере привилегии христиан, существовавшие до Юлиана, и вернул тех, кто был сослан "за не отступление от благочестия". Никаких репрессивных мер в отношении язычества предпринято не было. Напротив, Иовиан издал эдикт о терпимости, в котором гарантировал безопасность отправления старинных обрядов.
Сменивший Иовиана, который правил меньше года, Валентиниан I открыл своим правлением последний период "религиозного мира".
Флавий Валентиниан - римский император в 364-375 годах, часто именуемый просто Валентиниан I. 26 февраля 364 года провозглашён войском в Никее преемником императора Иовиана, но принял на себя лишь управление западной частью империи, а восточную предоставил своему младшему брату Валенту. Он был способным правителем, одинаково заботившимся о внутренних и внешних делах, в религиозных вопросах обнаруживал необыкновенную терпимость, несмотря на свою приверженность к никеизму, и вообще был человеком справедливым, хотя нередко, под влиянием вспыльчивости доходил до жестокости. Скончался от инсульта во время переговоров с вождём племени квадов.
Хотя новый император, по свидетельству христианских источников, был ревностным христианином и одним из немногих, сосланных за веру Юлианом, внешняя опасность со стороны варваров, внутренняя нестабильность в империи и противодействие язычников христианизации, которую серьезно пошатнуло правление Юлиана, заставили его вернуться к принципу веротерпимости. И веротерпимость стала основным принципом его религиозной политики.
В отношении христианства Валентиниан действовал довольно сдержанно. Он снова разрешил христианским учителям преподавать в школах, подтвердил христианские иммунитеты и привилегии и запретил ставить воинов-христиан на посты около языческих храмов, а также постановил не принуждать христиан к участию в гладиаторских играх. Однако Валентиниан I "никогда не соглашался давать христианам привилегии, противные интересам государства", и издал ряд законов, ограничивающих их права. Так, было ограничено право убежища, возвращены в курии лица, вступившие в клир, чтобы избежать муниципальных обязанностей, обложены налогом клирики, занимавшиеся торговлей. Наконец, был издан закон, запрещавший клирикам посещать дома вдов и сирот и объявлявший недействительными их завещания в пользу духовных лиц.
Политика веротерпимости Валентиниана I распространялась и на внутрицерковные дела. Император считал, что государство не должно вмешиваться в церковные споры, и сам относился терпимо ко всем христианским течениям, не отдавая явного предпочтения ни одному из них. Мало того, Валентиниан I стремился воздерживаться от участия в разбирательствах между епископами и предписал законами, что в деле веры должен судить кто-либо из церковного звания.
Язычество при Валентиниане I не подвергалось каким-либо серьезным ограничениям и притеснениям, и политика по отношению к древней религии определялась в первую очередь заботой императора о внутреннем мире в государстве и идеей веротерпимости. Хотя Валентиниан отобрал у языческих храмов имущество, возвращенное им Юлианом, он не отдал его прежним владельцам — христианским церквам, а присоединил всё к государственным владениям. Подтвердив легальный статус язычества, Валентиниан, тем не менее, возобновил упраздненные Юлианом законы против тайных жертвоприношений, гаданий, предсказаний судьбы и приказал строго применять их, а также приравнял магические обряды к тяжким преступлениям.
В целом же религиозная политика Валентиниана I вызывала одобрение как христиан, так и язычников. Аммиан Марцеллин характеризует ее такими словами: "Славу его правления составляет та сдержанность, с какой он относился к религиозным раздорам; никого он не задевал, не издавал повелений почитать то или другое и не заставлял своих подданных по строгому принуждению склоняться перед тем, во что верил сам, и эти дела он оставил в том положении, в каком их застал". Некоторые христианские авторы пытались объяснить терпимость Валентиниана I по отношению к язычеству тем, что он будто бы не знал, что языческие обряды еще отправлялись.
Валентиниан был человеком простого происхождения, малообразованным и не имеющим большой склонности к религии, хотя, вероятно, его приверженность к христианству была прямой и искренней. Основу его характера составляла скромная суровость воина, блиставшего храбростью на полях сражений, но не умеющего использовать хитрость и дипломатию, когда этого требовали государственные нужды. "Он имел такую страсть причинять страдания, — отмечает Аммиан, — что никогда никого не избавил от смертной казни... Он сгорал до глубины души завистью и, зная, что многие пороки принимают внешний вид добродетели, постоянно лицемерно твердил, сто строгость есть союзница истинной власти. Он ненавидел людей хорошо одетых, высокообразованных, богатых, знатных и принижал храбрых, чтобы казалось, что он один выделяется среди всех".
Знаменитый английский историк Эдуард Гиббон, автор знаменитой «Истории упадка и разрушения Римской империи» написанной в 1776-88 годах, дал такую характеристику Валентиниану: "Валентиниан был высок ростом и имел приятную величественную наружность. Его мужественная осанка, в которой отражались и ум и душевная бодрость, внушала его друзьям уважение, а его врагам — страх, и вдобавок к своей неустрашимости он унаследовал от отца крепкое телосложение. Благодаря привычке к целомудрию и умеренности, которая сдерживает физические влечения и усиливает умственные способности, Валентиниан умел сохранить уважение к самому себе и внушить уважение другим. Свойственные людям военной профессии развлечения отклонили его в молодости от занятий литературой; он не был знаком ни с греческим языком, ни с правилами риторики; но так как его уму была несвойственна робкая нерешительность, то он был способен, в случае надобности, выражать свои твердые убеждения с легкостью и уверенностью. Он не изучал никаких законов, кроме законов военной дисциплины, и скоро обратил на себя внимание неутомимым усердием и непреклонной строгостью, с которыми он исполнял и заставлял других исполнять воинские обязанности".
Под конец жизни суровость Валентиниана переросла в свирепость, так как он поставил рядом со своей спальней клетки с двумя медведицами, охочими до людей, и с удовольствием смотрел на сон грядущий, как они разрывают на части преступников, а его строгость развила в нем такую вспыльчивость, что один из припадков гнева во время переговоров с послами варварских племен в 375 г. свел его в могилу.
Валентиниан превыше всего ставил государственные интересы, и, вследствие этого, его религиозная политика находилась в контексте общей политики умиротворения Римской империи — внешнего и внутреннего. Это умиротворение требовало и мира религиозного, что вылилось в принцип веротерпимости.
Таким образом, от терпимости Константина через крайности Констанция и Юлиана, испытав явный зигзаг, религиозная политика Римской империи вновь вернулась к терпимости Валентиниана I. Однако это совсем не означало, что вернулось то же положение, как было при Константине. Если веротерпимость творца Миланского эдикта имела целью расширить социальную базу его режима, лишь открывая возможности для христианства, то веротерпимость Валентиниана I означала уже реализацию этих возможностей церковью за прошедшие полвека и отражала примерное равновесие сил между язычеством и христианством. Сам Валентиниан был вынужден учитывать это равновесие в своей религиозной политике и не решился изменить баланс в пользу одной из религий, хотя и испытывал явную склонность к христианству. Он стоял над противоборствующими сторонами, глядя далеко на римские границы, где собирались темные облака варварской угрозы.
В отношении церковного единства период религиозного мира при Валентиниане оказался исключительно благоприятным. Твердая линия на недопущение внутрицерковных споров способствовала тому, что лидеры и члены различных христианских течений вынуждены были воздерживаться от взаимных обвинений и оскорблений и научились жить в мире. Эта линия способствовала смягчению их нравов и ослаблению их предрассудков.
Следует отметить, что религиозная политика римских императоров далеко не всегда определялась в IV веке реальным положением религий в государстве. Она во многом зависела от личных настроений того или иного императора или его ближайшего окружения. Законы Римской империи в отношении религий чаще всего пытались регламентировать их положение в приемлемом для данного императора духе. И все же очень важно отметить тот факт, что ни один из императоров не решился полностью отдать предпочтение той или иной религии, обеспечивая ее безусловный авторитет и ставя в ущербное положение другие религии. Вместе с тем, каждый из императоров вносил свой вклад в формы их сосуществования, давая возможность последователям использовать этот опыт, как положительный, так и отрицательный, в своей политике.
Таким образом, можно утверждать, что ко второй половине IV в. религиозная политика стала окончательно определяться интересами Римской империи, а не личными пристрастиями того или иного императора и их окружения. Главным выводом из периода относительной веротерпимости от Константина до Валентиниана I является то, что ни одна из религий, как бы ни относились к ней правители Римской империи, не получила полного приоритета. В значительной степени этот вывод объясняется расстановкой социальных и политических сил и, соответственно, социальной основой приверженцев религий, особенно христианства и язычества.
Впрочем, нужно учитывать еще и то, что религиозный мир в это время существовал лишь в западной части Римской империи. На востоке Валент, соправитель Валентиниана и его брат, проводил политику религиозных крайностей в еще более жестких формах, чем Констанций. Правда, эти жестокие крайности распространялись только на явных противников арианства, ярым приверженцем которого был сам император, и почти не касались сторонников других религий, в том числе и язычества.
Валент был назначен соправителем и получил в свое управление восточную часть империи вскоре после провозглашения самого Валентиниана. Не последней причиной выбора императора было то, что Валент признавал превосходство старшего брата и видел в нем своего благодетеля, но в отличие от Валентиниана, который, по всей видимости, склонялся к никейскому символу, Валент был крещен арианским епископом Евдоксием и поставил главной целью своей религиозной политики защиту арианства и подавление всех его противников. Проарианская политика Валента определялась не столько его догматическими пристрастиями и не столько верой его супруги, сколько явным перевесом на востоке в то время сторонников арианства и началом обращения в арианскую разновидность христианства готов, наседавших на границы Римской империи.
Как и его предшественник Констанций, Валент начал с изгнания епископов никейской ориентации: из Антиохии в Армению был сослан Мелетий, из Самосата во Фракию Евсевий, из Лаодикии в Аравию Пелагий. Аналогичная участь постигла и других священников. Однако в отличие от Констанция Валент не стремился подкрепить свои действия решениями церковных соборов, хотя и при нем они, разумеется, проходили. По всей вероятности, тщетность такого рода форумов казалась ему слишком очевидной, чтобы тратить государственные средства на то, что можно было решить подписанием обычного императорского указа.
Впрочем, Валент не ограничился только изгнанием своих религиозных оппонентов. Случившееся в самом начале его правления восстание Прокопия (двоюродного брата Юлиана Отступника, провозгласившего себя императором в Константинополе, но через несколько месяцев разбитого Валентом) сделало его подозрительным и заставило проявлять чрезмерную заботливость о личной безопасности. Вероятно, опасаясь возможных заговоров со стороны оппозиционной части церкви, Валент совершал против священников неслыханные по своей жестокости и коварству преступления. Так, Сократ передает, что еще до восстания Прокопия всех, кто не хотел общаться с арианским епископом Евзоем, поставленным вместо изгнанного Мелетия, он изгнал из антиохийских церквей, подверг различным мучениям и казням, а многих утопил в реке Оронте. Нередко против религиозных оппонентов применялись даже воинские отряды. Но самое страшное наказание постигло делегацию из 70 священников, которые подали Валенту жалобу на претерпеваемые ими насилия. По приказу императора корабль, на который их поместили, был подожжен, и все они погибли, не получив погребения. После этого излюбленной мерой казни, применяемой Валентом для священников, стало утопление. При этом в своих преследованиях Валент не пощадил даже египетских монахов, которые были образцом благочестия для всего христианского мира.
По поводу отношения Валента к язычеству и другим нехристианским религиям источники не дают почти никаких сведений. Вероятнее всего, как и его брат, Валент терпимо относился к язычеству, сосредоточив основное внимание в религиозной политике на борьбе с противниками арианства.
Григорий Богослов так характеризует религиозную политику Валента: "Изгнания, описания имуществ, явное и тайное коварство; обольщения словами, где представлялся к тому случай; насилие, где не помогала лесть; изгнание из церквей исповедников правой веры, введение в церковь тех, которые держались пагубного учения императора, которые отыскивали нечестивые рукописи и составляли еще более нечестивые сочинения; сожжение пресвитеров на море; нечестивые военачальники, которые не персов побеждали, не скифов покоряли, не варварский какой-нибудь народ преследовали, но ополчались против церквей, издевались над алтарями, бескровное священнодействие обагряли кровью людей и жертв и оскверняли чистоту дев величайшим поруганием".
Впрочем, характеристика Аммиана содержит другие акценты. "Он был верен и надежен в дружбе, строго карал честолюбивые происки, сурово поддерживал военную и гражданскую дисциплину, был всегда до боязливости настороже, чтобы кто-либо под предлогом родства с ним не возносился слишком высоко, был очень осторожен в предоставлении и лишении чинов, добросовестнейшим образом охранял провинции, которые он берег от убытков, как свой собственный дом, с особенным старанием смягчал тяжесть податей, не допускал увеличения никаких налогов, был снисходителен во взыскании недоимок и являлся злобным и жестоким врагом проворовавшихся и уличенных в казнокрадстве правителей провинций. Восток не помнит лучшего в этом отношении времени ни при каком другом императоре. Щедр он был со всеми, но в меру... В стремлении заполучить большие богатства он не знал меры, не был вынослив в бранных трудах и только выставлял для вида свою закаленность, был склонен к жестокости. Он был мало образован, не прошел курса ни военного, ни изящного образования; охотно искал с ущербом для других пользы и выгод себе самому; особенно невыносим он бывал в тех случаях, когда преступления неуважения или оскорбления величества предоставляли ему возможность выступать против жизни и состояния людей богатых. Невыносимо было в нем и то, что хотя он хотел, чтобы казалось, будто он подчиняет все процессы и следствия действию законов, и, поручая рассмотрение дел наилучшим из тех, кто состояли судьями, но в действительности он творил повсюду свой личный произвол. Он был груб в обращении, раздражителен, охотно выслушивал доносы, не отличая правды от лжи: эти недостатки даже в простых обыденных отношениях частной жизни ведут к весьма неприятным последствиям. От природы он был ленив и нерешителен".
Таким образом, в течение 40 лет после смерти Константина христианизация испытала взлеты и падения, и линия обращения Римской империи в христианство оказалась зигзагообразной и неровной. Применительно к этому времени, вряд ли можно говорить о религиозной политике Римской империи, но стоит говорить о римских императорах как о религиозных политиках. Однако греко-римский мир предпринял большой и необратимый шаг к христианскому государству. За это время христианская церковь сумела еще больше укрепиться и расширить свое влияние, а, главное, приобрести множество новых сторонников. Эти 40 лет оказались временем накопления "критической массы", которая должна была вызвать мощные импульсы для христианизации в последние два десятилетия IV столетия.
Мы еще много раз будем говорить о разномыслиях (ересях) в христианстве, сегодня поговорим об Арианстве.
Арианство – одно из древнейших разномыслий в христианстве, учившее о тварности Иисуса Христа. Арианство возникло в начале 4 в. и в первое время, как мы видели, получало официальную поддержку со стороны правителей Римской империи.
Древние христиане строго придерживались унаследованной от иудаизма доктрины единобожия. Вместе с тем, они стояли перед необходимостью решить христологическую проблему, т.е. объяснить природу Иисуса Христа, в котором они видели Сына Божия. А сам Он Бог или человек? В евангелиях они обнаруживали тексты, по видимости противоречащие друг другу. Например, Евангелие от Иоанна открывается словами: «В начале было Слово [Logos = Христос], и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин 1:1); однако в том же евангелии Иисус говорит о себе: «Отец Мой более Меня» (Ин 14:28). Были ли они двумя богами? И был ли Христос ниже Бога Отца?
С течением времени христианские мыслители, в своих попытках прояснить христологические проблемы, стали описывать природу и личность Христа в терминах греческой философии. В 3 в. многие богословы обращались к этому вопросу. Савеллий учил, что Бог именуется Отцом как Творец, Сыном как Искупитель и Святым Духом как Освятитель, но что все три наименования обозначают лишь три проявления вовне единого неделимого Бога.
Ориген утверждал, что Сын есть самостоятельное божественное Лицо, но что Он не вполне равен Отцу. Тертуллиан рассматривал Отца, Сына и Святого Духа как три отдельных Лица, хотя и признавал единство божества.
Павел Самосатский, епископ Антиохии, был низложен в 268 г. за отрицание того, что Христос был предвечным божественным существом, родившимся в мире как человек. Проблема была налицо, однако оставалось неясным, как ее следует разрешить.
Арианские споры начались ок. 320, когда Александр, епископ Александрийский, созвал поместный собор, осудивший учение александрийского пресвитера Ария (256–336). Арий учил, что было время, когда не было Сына. Он утверждал, что только Бог (Отец) безначален, и, следовательно, Христос был тварным человеком и не совечен Богу. После осуждения Арий странствовал по Сирии и Малой Азии, ища поддержки среди влиятельного духовенства.
Как мы помним, Император Константин I (306–337), сочувствовавший христианству, хотя еще не принявший крещения, надеялся использовать христианство как силу, способную обеспечить идеологическое единство Римской империи. Его встревожили арианские споры, указывавшие на существенные разногласия внутри самой церкви. Летом 325 г. он созвал церковный собор в Никее, чтобы разрешить эту проблему.
Около 300 епископов, в большинстве своем из восточных областей империи, прибыли на Никейский собор, который считается I Вселенским собором христианской церкви. Ария защищал влиятельный Евсевий Никомидийский, однако собор осудил его как еретика и принял вероопределение (Никейский символ веры), согласно которому Иисус Христос, Сын Божий, есть «Бог от Бога, Свет от Света, Бог истинный от Бога истинного, рожденный, несотворенный, единосущный (homoousios) Отцу».
Хотя епископы по-разному толковали греческое слово homoousios, казалось, что конфликту положен конец. Однако ариане продолжали отстаивать свою позицию и заручились поддержкой многих восточных епископов, полагавших, что никейская формула неадекватно отобразила различие между Богом Отцом и Богом Сыном. Сам Константин, по-видимому, был больше заинтересован в согласии, чем в ортодоксии. Его сын Констанций II (337–361) активно поддерживал арианство.
Тем временем в самой антиникейской партии произошел раскол. Одни ариане считали, что Сын неподобен (anomoios) Отцу, другие – что Он подобен (homoios) Отцу.
По всей видимости, большинство греческих богословов придерживались мнения, что Сын подобосущен (homoiousios) Отцу. С другой стороны, никейскую формулу homoousios (единосущный) энергично защищал Афанасий, епископ Александрийский (328–373).
Имперские власти пять раз изгоняли Афанасия с его епископской кафедры, однако он продолжал писать книги и памфлеты против ариан. Его позиция получила поддержку в основном у западных богословов. Постепенно стал складываться антиарианский консенсус – отчасти благодаря полемическим сочинениям Афанасия, а также других церковных писателей – греческих (Григорий Назианзин и Григорий Нисский) и латинских (Иларий Пиктавийский и Марий Викторин), отчасти вследствие того, что Констанций II, приверженец формулы homoios (подобен), преследовал как сторонников определения homoousios («единосущников»), так и сторонников определения homoiousios («подобосущников»).
Ариане пользовались императорским покровительством и в период правления Валента (364–378), однако в 381 вселенский собор в Константинополе вновь подтвердил христологическую доктрину Никейского собора и, кроме того, принял догмат о полноте божественности Святого Духа.
Соборные вероопределения и богословские сочинения, порожденные антиарианскими спорами, послужили основой тринитарного учения о Божестве (Бог, единый в трех Лицах, равных между собой), принятого в качестве официального вероисповедания Римской империи в 381 и по сей день исповедуемого Римско-католической, восточными православными и многими протестантскими церквами.
Быть может, не меньшее значение, чем собственно христологический спор между арианами и их оппонентами, имел сотериологический аспект этого спора, т.е. его выводы применительно к богословскому учению о спасении. Древние христиане верили, что спасение в конечном счете означает обожествление: достигшие спасения делаются «причастниками Божеского естества» (2 Петр 1:4). Ариане были готовы принять употребление слова «Бог» в отношении Иисуса Христа, но лишь как указание на то, что он был первым тварным существом, подвергшимся обожествлению. Они полагали, что Христос обладал способностью ко греху и что только благодаря совершенному совпадению его свободной воли с волей Отца он, по усыновлению, стал Сыном Божьим. Поэтому они думали, что христиане, подражая совершенству Христа, могут сподобиться такого же божественного усыновления.
Противники же ариан считали, что Бог Сын, равный в своей божественности Богу Отцу, воспринял человеческое естество, чтобы искупить мир от греха и смерти, благодаря чему христиане через усыновление могут стать тем же, чем он был предвечно по своей природе. Поэтому в христианской жизни ариане делали акцент на подражании преуспевшему в достижении этой цели человеку-Христу, между тем как христианская ортодоксия подчеркивала необходимость участия благодати, даруемой Христом и через Христа.
Осуждение арианства на Константинопольском соборе (381 г.) стало мощным импульсом к формулированию ортодоксального учения о Троице, утверждающего полноту божественности во Христе как Сыне Божьем. Тем самым арианские споры сыграли решающую роль в развитии христианского понятия Бога.
После крушения Западной Римской империи арианство утратило свои позиции в латинском и греческом мире, но оно по-прежнему процветало среди германских народов. Арианин Ульфила (Вульфила), возведенный в 341 в сан епископа, отправился в качестве миссионера к готам, жившим в нижнем течении Дуная. Он обратил большое число готов и перевел часть Библии на готский язык. Христианство в его арианской форме через готов стало распространяться и среди других германских народов, таких, как бургунды, вандалы и алеманны, еще до того, как они вторглись в пределы Римской империи.
В 5 в. после распада Западной Римской империи, на месте которой возник ряд германских королевств, арианство оставалось официальной религией остготов Италии, вестготов Испании, бургундов юго-восточной Галлии и вандалов Северной Африки. То, что подавляющее большинство подданных этих государств (в прошлом – римских провинций) исповедовало ортодоксальную никейскую веру, затрудняло для арианских королей задачу консолидации этих государств и управления ими.
Кроме того, арианство отлучило своих приверженцев от великой традиции и христианской латинской учености, по своему характеру – почти всецело ортодоксальной. Потому не готы и другие ариане, но франки и англо-саксы, два германских народа, изначально обращенные в никейское, а не в арианское христианство, заложили основы средневековой европейской цивилизации. В 550-е годы вандалы и остготы, завоеванные Византийской империей, отошли от арианства. Бургунды присоединились к ортодоксии в 517, а вестготы – в 587. Арианство продолжало существовать в среде некоторой части лангобардов в Италии до 7 в.
К началу средневековой эпохи арианство как таковое уже исчезло, однако близкие к нему «субординационистские» учения, ставящие Христа ниже Бога Отца, многократно возникали в истории христианства (в частности, среди социниан в 16 в.).
В чем проблема, из-за чего, собственно говоря, разгорелись такие яростные споры среди христиан (императорам, понятное дело, до сути проблемы дела не было):
1.? Для обычного человеческого восприятия в принципе никакой разницы как бы и нет. Более того, понимание времени по-человечески, то есть линейно, говорит как раз в пользу арианства: Отец должен быть раньше Сына. На самом же деле в тех пространствах (для нас совершенно непредставимых), где пребывают (если можно так выразиться) Бог-Отец и Бог-Сын – время устроено совершенно по другому, так, что мы даже не можем себе представить. Поэтому «там» такая постановка вопроса просто некорректна. Это же касается и положения о единосущности – «отсюда», ограниченным человеческим сознанием это в принципе непредставимо.
2.? Но почему так важно было принять догматически закрепленный Никейский символ веры? С метаисторической точки зрения он задавал другую, более высокую «верхнюю точку» трансмифа строящейся христианской метакультуры. Никейский символ веры утверждал максимально высокую степень трансцендентности.
3.? Арианство, еще хоть как-то умопостигаемое, делало Христа «ближе к людям», а Никейство можно было только принимать на веру. Однако разная степень трансцендентности задавала разные потенциальные возможности для выполнения христианской метакультурой ее Предназначения, арианство просто занижало уровень восприятия этого Предназначения, что делало бы в будущем затруднительным решение многих задач.
Медитация 4-й Мастер:
ЭРЭО ТЛПЛ
ЛОО ЭССО
АУО ДАНА
ХЕВА ЛОТТ
ГЕА ОУН
Юлиан Отступник
Биографические сведения об Юлиане.
Юлиан (Fl. Claudius Julianus) был племянником Константина Великого и происходил от Юлия Констанция, погибшего вскоре по смерти Константина Великого (337 г.) во время военного бунта. Он родился в 331 г. и остался 6 лет по смерти отца, мать же потерял на первом году своей жизни. Где находился он со своим братом Галлом во время катастрофы 337 г., остается неизвестным, но несомненно, что он сохранил о ней ясное воспоминание. Юлиан получил хорошее воспитание, которым руководил евнух Мардоний, сумевший направить восприимчивые способности мальчика на изучение классических писателей и древней философии. По всей вероятности, первое время Юлиан жил близ Константинополя, может быть, в Никомидии, где епископ Евсевий наблюдал за ним и руководил его христианским религиозным образованием. Очень выразительными чертами отмечаются в характере Юлиана и в его последующих сочинениях два направления: разнообразные и широкие познания, почерпнутые в изучении древних писателей, и глубокая начитанность в книгах Священного Писания, чем он искусно пользовался в своей борьбе против христиан.
В 344 г. обоим братьям было указано жить в замке Macellum близ Кесарии Каппадокийской. Хотя условия жизни соответствовали высокому положению молодых людей, но Юлиан жалуется на недостаток общества, на постоянные стеснения свободы и на тайный надзор. Вероятно, к этому периоду нужно относить начатки вражды Юлиана к христианской вере. В этом положении братья оставались около 6 лет. Между тем бездетного Констанция весьма озабочивала мысль о преемнике. Так как из прямого потомства Константина в живых оставались лишь два двоюродных брата Констанция, Галл и Юлиан, то император в 350 г. решился призвать к власти Галла. Вызвав его из замка Macellum, Констанций дал ему сан цесаря и назначил для его пребывания Антиохию. Но, как скоро оказалось, Галл не умел справиться с новым положением и наделал много ошибок, возбудив против себя подозрения в неверности императору. Галл был вызван Констанцием для оправдания и на дороге убит в 354 г. Теперь снова выступил вопрос о преемстве власти. По настояниям императрицы Евсевии, которая действовала в этом отношении вопреки планам придворной партии, Констанций решился возвратить Юлиану то положение, на какое он имел права по рождению.
Уже назначение Галла цесарем должно было благоприятно отозваться на судьбе Юлиана. Ему позволено было жить в Константинополе, и лишь широкий круг знакомства, какой скоро составился здесь вокруг Юлиана, побудил императора дать ему другое место для жизни и продолжения образования, именно город Никомидию. Здесь учил знаменитый ритор Либаний, которого, однако, Юлиану запрещено было слушать. Но здесь в период от 350 по 354 г. произошел с Юлианом тот нравственный переворот, который долго подготовлялся и который привел его к отрицанию христианства, получившего у него наименование галилейской секты. Чтение сочинений Либания, в особенности же знакомство и дружба с философами Максимом (из Ефеса) и Едесием произвели на Юлиана решительное и глубокое влияние. Названные философы соединяли с неоплатоновскими идеями мечтательность, извращенный идеализм. В тесном кругу друзей Юлиана осмеивали легенду о галилеянине и подготовляли молодого принца к реформаторской миссии в области религии. В год смерти Галла Юлиан был уже вполне сложившимся молодым человеком, ему было тогда 23 года. Приглашенный в Милан по смерти Галла, он хотя и не вошел в расположение императора, но все же получил свободу посетить Афины (355). Здесь Юлиан был в центре тогдашней культурной и умственной жизни, где в одно и то же время с Юлианом проходили курс наук великие деятели Церкви, Василий Великий и Григорий Нисский. Юлиан вынес из Афин знакомство со столпами древней падавшей культуры, великий жрец элевсинских мистерий признал его достойным высших степеней, что обозначало уже полный разрыв с христианством и возвращение к «отеческой религии», как часто выражался Юлиан.
Проведя в Афинах лишь несколько месяцев (от июля до октября), Юлиан снова был приглашен к императору Констанцию, и на этот раз его ждала полная перемена судьбы. Из роли студента, щеголявшего философской мантией, нечесаной головой и запачканными в чернилах руками, Юлиан неожиданно должен был обратиться в царедворца. 6 ноября он торжественно объявлен цесарем, и вместе с тем ему поручена была чрезвычайно важная в политическом и военном отношении миссия – управление провинцией Галлией. Через несколько дней после того он женился на сестре Констанция Елене и с небольшим военным отрядом отправился к месту своего назначения.
Юлиан смотрел на свое назначение как на присуждение к смертной казни. Положение Галлии было безнадежным, и, конечно, не молодому человеку, только что покинувшему студенческую скамью, было посильным усмирение этой провинции. Все укрепления, выстроенные на левом берегу Рейна, были прорваны и разрушены германцами, города разорены и опустошены. Вся провинция была в беззащитном положении и готова была сделаться добычей варваров. Ко всему этому следует прибавить, что подозрительный Констанций не предоставил в распоряжение Юлиана достаточных средств и не определил отношение цесаря к высшим административным и военным чинам провинции, т.е. к префекту претории и начальникам военных корпусов. Это ставило цесаря в большое затруднение, в особенности в первое время, когда он начал практически знакомиться с военным делом.
Юлиан провел в Галлии пять лет и обнаружил такие блестящие военные дарования и достиг столь важных успехов в войнах с германцами, что Галлия была совершенно очищена от неприятелей, и германцы перестали угрожать римским городам и крепостям на левом берегу Рейна. Во время своих войн Юлиан захватил более 20 000 пленников, которых употребил на постройку разрушенных городов, восстановил сообщение по Рейну и снабдил Галлию хлебом, привезенным из Британии на построенных им судах. В особенности блестящая победа была одержана при Страсбурге в 357 г., где сражались против Юлиана 7 королей, и где был взят в плен король германский Кнодомир.
Успехи Юлиана не могли не возвысить его авторитет и привлекли к нему горячие симпатии войска и народа. Император в особенности был недоволен усиливавшейся популярностью цесаря, «доблести Юлиана жгли Констанция», говорит историк Марцеллин, хотя придворные подвергали насмешкам характер и наружность Юлиана и старались умалить в глазах Констанция его военные заслуги.
В 360 г. император приготовлялся в поход в Персию, где не прекращались военные действия, и где персы перенесли войну уже в римские области – Месопотамию и Армению. Азиатские войска предполагалось подкрепить европейскими, для чего Констанций потребовал от Юлиана посылки на Восток части его лучших и испытанных легионов. Это требование цесарь принял как знак недоверия к себе, потому что без войска он не мог держаться в Галлии; кроме того, галльские войска с большим неудовольствием приняли известие о походе на Восток. При этих условиях произошли в Париже, где было тогда пребывание цесаря, военный бунт и провозглашение Юлиана императором. Известия о происшедшем в Париже дошли до императора в Кесарии Каппадокийской. Если Констанций не находил возможным признать совершившийся факт и войти в соглашение с Юлианом, то предстояла междоусобная война, которая лишь потому не возгорелась, что император, занятый приготовлениями к походу, летом и зимой 360 г. находился в Малой Азии и только весной 361 г. мог начать движение в Европу.
После провозглашения августом в своем письме к Констанцию Юлиан старался оправдать себя и предлагал войти в соглашение по поводу совершившегося. Но как Констанций потребовал от него полного и окончательного устранения от дел, а между тем войско клялось служить ему и поддержать его права, то Юлиан решился идти против Констанция войной. Он уже овладел альпийскими проходами, основал свою главную квартиру в Нише, принял под свою власть Иллирик, Паннонию и Италию и собрал громадные средства для войны, когда неожиданная смерть Констанция 3 ноября 361 г. освободила Юлиана от необходимости начать междоусобную войну. 11 декабря 361 г. Юлиан вступил в Константинополь как прямой и законный наследник римских императоров, сенат утвердил избрание армии.
Оценивать деятельность императора Юлиана следует на основании тех фактов, которые относятся ко времени его единодержавия. Заметим, что в декабре 361 г. он был признан в достоинстве императора, а 26 июня 363 г. он умер, получив смертельную рану в битве с персами близ Ктесифона. На полтора года нужно разложить и его разнообразные меры, законодательные, административные и в особенности литературно-полемические, для борьбы с христианством и восстановления язычества и, с другой стороны, обширные подготовления к персидской войне и победоносный поход его через Тигр и Евфрат, в самое сердце Персии, где происходили славные битвы Александра Македонского. Уже самая громадность этих предприятий может свидетельствовать, что в Юлиане история имеет дело с недюжинным человеком, а чрезвычайная краткость времени самостоятельного управления Юлиана империей должна служить объяснением, почему ни то, ни другое предприятие не было доведено до конца и почему в мероприятиях столь высокой важности, как религиозная реформа, не было согласованности и логической последовательности. Но прежде, чем переходить к оценке деятельности Юлиана, скажем несколько слов о полуторагодичном правлении его.
От декабря 361 по июнь 362 г. Юлиан провел в Константинополе. На этот период должны падать существенные распоряжения по замене христианского культа языческим, тогда же были составлены им главные возражения против христианства. Сначала император обещает быть беспристрастным, не насилуя совесть ни язычников, ни христиан, но, когда он увидел, что реформа не идет так успешно, как ему желалось, в его действиях и распоряжениях появляются страстность, раздражение и нетерпимость. От половины июля 362 до марта 363 г. император провел в Антиохии частью в приготовлениях к походу в Персию, частью в составлении инструкций для утверждения языческого культа, частью, наконец, в изготовлении литературных произведений (Мисопогон). От марта до конца июня 363 г. Юлиан ведет войну с персами. Это обширное военное предприятие было задумано и обставлено всеми средствами, какие только могла предоставить империя. Было собрано значительное войско (свыше 60000), приняты меры к заготовлению военных запасов и продовольствия, приглашен вспомогательный отряд от армянского царя, заготовлен огромный флот на Евфрате для доставки вооружения и запасов. Но условия, в которых приходилось на этот раз вести Юлиану войну, были далеко не те, с которыми он был знаком в Галлии. Оказалось много непредвиденных затруднений, которые тем больше увеличивались, чем дальше римское войско уходило от римской границы в Месопотамию. Прежде всего Юлиан на своем пути уничтожал города и селения и истреблял запасы, которыми не мог воспользоваться. Большим подспорьем был флот, сопровождавший армию по Евфрату и переведенный каналом в Тигр, но Юлиан решился предать его огню, находясь близ Ктесифона, и тем лишил себя весьма важных вспомогательных средств на случай отступления. Отказавшись от осады Ктесифона, Юлиан направился на север Персии, и здесь персидская конница начала сильно теснить его со всех сторон, опустошая местность, по которой шло римское войско, и томя его голодом и всяческими лишениями. При таких условиях 25 июня 363 г. Юлиан неосторожно выступил в передовую цепь войска и был поражен в бок неприятельским копьем. На следующий день он умер от полученной раны.
Основная идея Юлиана, приведшая его к разрыву с передовыми воззрениями той эпохи, может быть до некоторой степени понята из обстоятельств, в которых проходило его детство и юношество, из характера окружавших его людей, наконец, из его философских воззрений.
Характер Юлиана как политического и религиозного деятеля привлекает внимание европейских ученых уже с давнего времени, и следует прибавить, что интерес к его личности не ослабевает с течением времени, а более и более возрастает. И не в том нужно искать объяснения того, что литература об Юлиане возрастает с каждым годом, чтобы открывались новые источники для этого времени, которые бросали бы новый свет на Юлиана, – нет, самая личность этого императора обладает особенной притягательной силой и условия, в которых ему пришлось жить и действовать. Уже современники и ближайшие к его времени писатели не могли не возбудить интереса к Юлиану тем, что описали его в самых противоположных и разноречивых чертах. Попытки примирить эти противоречия привели к постановке вопроса о том, каким источникам следует более доверять: языческим, которые восхваляют Юлиана, или христианским, которые не находят достаточно сильных выражений, чтобы выразить все презрение и негодование к Юлиану. И в новейшей литературе можно заметить два течения в оценке деятельности Юлиана, зависящие от того, каким источникам – эллинистическим или христианским – оказывается больше доверия. При этом выяснено, что главные противоречия в известиях касаются именно религиозных вопросов и церковных дел, а как христианские источники на первое место ставят церковную и религиозную политику Юлиана, весьма мало касаясь гражданской и военной истории, то вообще трудности при оценке характера Юлиана и доселе продолжают иметь свое место. Оказывается, однако, что и языческие источники отличаются в значительной степени односторонностью. Именно, известия Либания, Аммиана Марцеллина и Зосимы основываются, главным образом, на дневнике Юлиана и на его письмах и мелких сочинениях. А эти последние не только слишком субъективны, часто пристрастны и пропитаны духом полемики, но и прямо противоречивы. Так, при оценке политики императора Констанция Юлиан совершенно не то говорит в своих похвальных словах, что в письме к афинянам, а эта разница зависит от того, что похвала написана при жизни Констанция, а порицание – по смерти.
Тем не менее, посредством внимательного изучения источников и сопоставления между собой известий разных писателей до известной степени удалось вникнуть в процесс развития идей Юлиана и в его душевное настроение. И можно утвердительно сказать, что чем лучше и полнее освещается материал, тем более выигрывает характер Юлиана. Можно признать, что оба его предприятия: и попытка восстановить падающее язычество, и персидский поход – были построены на ложных основаниях и обусловливались мечтательными взглядами Юлиана на свою миссию и провиденциальное призвание в жизни. Он глубоко верил и в свое назначение покорить весь мир, и в свою миссию восстановить почитание языческих богов и возвратить мир к изящным формам. Хотя реальная действительность не соответствовала его фантастическим представлениям, но он честно и убежденно шел к решению задач, которые считал для себя обязательными. Указанный трагизм положения объясняет тот неослабевающий интерес, с которым историки обращаются ко времени Юлиана. Прибавим к этому скромный, почти аскетический род жизни, целые ночи, проведенные без сна в ученых или административных занятиях, строгое выполнение обязанностей культа, ежедневные утром и вечером жертвы на домашнем алтаре, часто кроткое перенесение обид и оскорблений, наносимых ему лично, – разве не должны эти качества привлекать симпатии к Юлиану?
Религиозный переворот в Юлиане не есть случайный и неожиданно совершившийся факт, – нет, он подготовлялся постепенно и выработался в определенное и сознательное убеждение под влиянием обстановки, обучения, школы и профессоров, которых он слушал. Прежде всего следует отметить, что Юлиан получил греческое – эллинистическое – образование, латинский язык и литературу он мало знал, писал же исключительно на греческом. Может быть, этим частью объясняется малый успех его декретов и распоряжений. Юлиана мало знали на Западе как религиозного реформатора. Он вполне преклонялся перед эллинскими понятиями и верованиями и с детства зачитывался Гомером и Гесиодом, любовь к коим внушил ему его воспитатель Мардоний. Еще мальчиком он увлекался естественными явлениями природы·- солнце и звезды приковывали к себе его внимание как живые, вечные и обнаруживающие влияние на человека силы. Но страшная фигура Констанция – убийцы его отца и брата и ближайших родственников – и шпионы, которыми Юлиан был окружен, держали его в постоянном страхе и не позволяли свободно развиваться его склонностям. Он должен был исполнять христианские обряды, ходил в церковь, читал священные книги и даже был некоторое время в должности церковного чтеца.
Юлиан имел уже около 20 лет, когда в 350 г. по случаю назначения Галла цесарем и ему была предоставлена некоторая доля свободы. Находясь в Константинополе и затем в Никомидии, Юлиан, вообще имевший особенную склонность к книжным занятиям, с особенным усердием слушал уроки риторики и философии. Несомненно, наибольшее влияние оказали на него лекции ритора Либания, красноречивого и талантливого оратора и убежденного приверженца старой веры. С Либанием император соединен был самыми тесными узами дружбы, и самая лучшая характеристика Юлиана принадлежит Либанию. Но коренным образом мировоззрение Юлиана изменилось под влиянием философских систем, в которые он был посвящен своими учителями. В Никомидии, Пергаме и Ефесе Юлиан ознакомлен был с неоплатоновской философией. Здесь он слушал знаменитых тогда философов и особенно подвергся влиянию Эдесия, ученика Ямвлиха, и Максима, который произвел глубокое влияние на Юлиана, введя его в теургию и волшебство, т.е. ознакомив его с наукой о тайных обрядах, которыми можно вызывать духов. Это считалось высшим знанием и венцом философского образования. Взгляд на душу как элемент божественного происхождения, который постоянно стремится освободиться от тела как из темницы и соединиться с божественным началом, особенно наглядно выражен в предсмертной речи Юлиана, передаваемой Аммианом Марцеллином.
Возможность возвыситься до созерцания божества посредством освобождения от уз материи привела Юлиана к мысли, что он действительно получает внушение от богов, и что все его поступки освящены божественной волей. Отсюда понятно, как мало он обращал внимания на реальную жизнь, и как его настроение всегда было приподнятым. В его воображении древняя религия рисовалась в ее прекрасных аллегориях, в поэтических образах, роскошных праздниках и процессиях, которые пленяли его ум. Христианство было в его глазах верой невежественных людей, религией мертвецов и гробов. Он часто выражал ту мысль, что языческая вера воспитывает героев, а христианская – только рабов.
Становясь все увереннее в себе и понимая, что никакой мир с Констанцием для него невозможен, Юлиан послал в сенат резкую и обличительную речь против него, в которой поносил его и раскрывал его недостатки. Когда Тертулл, бывший в ту пору префектом города, читал ее в курии, высшая знать выразила свое благородство верным и благожелательным отношением к императору. Раздался общий единодушный возглас: «Aucton tuo reverentiam rogamus», т.е. «Предлагаем с уважением говорить о своем благодетеле».
Нельзя не обратить внимания и на то обстоятельство, что христианское общество и христианские учреждения далеко не имели в глазах Юлиана той обаятельной силы, как язычество. Прежде всего христиане находились между собой в ожесточенной борьбе из-за религиозных разномыслий. Историк Аммиан Марцеллин говорит, что и дикие звери не проявляют такой ярости к людям, как большинство христиан в своих разномыслиях. Независимо от того, христианская община заключала в себе далеко не лучших людей того времени. Когда христианство стало господствующей религией, многие находили выгодным принимать христианство не по убеждению, а из интереса. Говоря о распущенных нравах тогдашнего высшего общества, Аммиан Марцеллин отмечает одну черту, которая особенно была распространена в тогдашнее переходное время и весьма невыгодно рисовала вновь обращенных. Одни из них живились грабежом языческих храмов и, пользуясь каждым случаем, где можно было что-нибудь приобрести, поднялись из крайней бедности до колоссального богатства. Отсюда пошло начало распущенной жизни, клятвопреступлений, равнодушие к общественному мнению, дикое обжорство пиров, широкое употребление шелка, развитие ткацкого искусства и особенная забота о кухне. Несомненно, этими чертами характеризуется тогдашнее высшее общество, и аскетически настроенный Юлиан не мог разобраться, что здесь представляло исключение и что входило в общее настроение.
Таким путем можно до известной степени объяснить процесс отчуждения Юлиана от христианства и усвоения языческого мировоззрения. Полная языческая система Юлиана могла проявиться лишь после смерти Констанция. В одном письме, относящемся ко времени движения его из Галлии к Константинополю, он говорит, что войско приняло языческий культ, и что открыто и публично приносятся жертвы богам.
Посмотрим, какие меры принял Юлиан для проведения своей системы.
Рассматривая церковную политику Юлиана в краткий период его управления империей, мы должны прежде всего отметить, что все его распоряжения по восстановлению язычества касаются Востока и не затронули западных провинций, т.е. проникнуты эллинистической тенденцией, и что все его письма, указы и эдикты, касающиеся христианства, будучи изданы в краткий полуторагодичный срок, не могли иметь строгого систематического применения, вызвав лишь смуты и волнения и показав недостаточность оснований для предполагавшейся реформы. Сравнивая между собой относящиеся сюда материалы, мы не замечаем в них ни единства руководящих идей, ни строгой последовательности и систематичности; напротив, усматриваем настроение нервного человека, подчиняющегося внушениям минуты. Он выступает сначала со всеми признаками терпимости по отношению к христианам. «Пусть, – говорил он, – галилеяне веруют в своих мертвецов, мы не будем силой привлекать их к культу богов». Будучи сам убежденным язычником и веря в превосходство культа богов, он открыто стал во главе этого культа, объявив себя, однако, толерантным и в отношении христианства, ожидая, что Восток пойдет за ним к древней отеческой вере. Замечая, что не оказывается того общего увлечения язычеством, на какое он надеялся, Юлиан пользуется всяким случаем дать понять христианам, что он считает галилейскую веру неправой и видит в ней вредное заблуждение, язычеству же отдает предпочтение как единственно разумной и для государственного блага полезной религии. Затем, как будто забывши все заявления о толерантности, император начал преследовать христианство, обнаруживая крайнюю раздражительность и нетерпимость по отношению к борцам за веру, и в то же время делает попытку дать преобладание языческому культу и реорганизовать государство на языческих основах. В этом смысле Юлиан не останавливался и перед такими фактами насилия, какие допускались лишь во времена тяжких гонений, например конфискация имущества в пользу языческих храмов, преследование вождей христианских, обещание государственной помощи под условием принятия языческого культа и, наконец, законодательное воспрещение христианским профессорам преподавания в школах (указ 17 июня 362 г.). Можно думать, что на том пути, на какой вступал Юлиан в конце своей жизни, христианство и язычество неизбежно должны были дойти до кровавого столкновения, и естественная эволюция, неизбежно направлявшаяся к торжеству христианских идей, могла бы встретить значительные препятствия.
Несомненно то, что Юлиан не заметил в христианстве его лучших начал и не оценил того, что в язычестве не было более того живого духа, который мог бы состязаться с христианством. Эта мысль прекрасно выражена у одного византийского писателя. Будто бы Юлиан послал раз своего учителя и врача Оривасия в Дельфы восстановить храм Дельфийского Аполлона. Оривасий, приступив к исполнению возложенного на него поручения, получил следующий оракул, чрезвычайно хорошо рисующий настроение умов по отношению к языческой вере: «Скажите царю, что прекрасный дворец разрушен, что Аполлон не имеет более ни святилища и вещего лавра, ни говорящего источника, что замолкла журчащая вода».
Оракул мог бы быть истолкован в том смысле, что никакими человеческими силами нельзя поднять уже сыгравшее свою роль язычество, что народились новые условия для новой религии, и что будущее принадлежит тому, кто поймет новые условия и не будет пренебрегать ими. Между тем Юлиан, укорявший христиан в приверженности к культу гробниц мертвых, не заметил того, что не христиане, а он сам стоит на ложном пути, стараясь воскресить хотя изящный, но уже потерявший жизненность и для большинства утративший привлекательность языческий культ.
В окружающей Юлиана обстановке, конечно, были достаточные элементы, вооружавшие его против христиан. Но мы должны здесь подчеркнуть, что и среди христиан, даже между высшими представителями клира, находились такие, которые легко мирились с языческими воззрениями и для которых были безразличны как языческие верования в богов, так и христианская вера в мучеников. Лучшим примером служит письмо Юлиана, где говорится о троадском епископе Пигасии, перешедшем в язычество и получившем в языческой религии жреческий сан. Мы приведем этот документ, прекрасно рисующий тогдашние настроения.
«С Пигасием мы едва ли бы вступили в сношения, если бы не знали, что и прежде, будучи епископом галилеян, он почитал богов. Приглашенный явиться к блаженному царю Констанцию, я держал путь через эти места и раз ранним утром из Троады пошел в Трою через агору. Епископ встретил меня и, когда я пожелал осмотреть памятники города – а это был у меня предлог для посещения священных храмов – предложил себя в проводники и повел меня повсюду. Слушай же дела и слова, по которым всякий поймет, что он был не чужд почитания богов. Там есть святилище Гектора, где стояла медная статуя в маленьком храме, при нем под открытым небом стояло изображение великого Ахилла. Ты помнишь место и знаешь, о чем я говорю. Заметив, что жертвенники еще хранят следы жертвоприношений, и что статуя Гектора обильно полита благовониями, я обращаюсь к Пигасию с вопросом: „Что это? Разве троянцы приносят жертвы?“ – „Что же дурного, – ответил он, – если они почитают хорошего человека и своего согражданина, как и мы кланяемся своим мученикам“. – „Пойдем, – сказал я, – к святилищу Афины троянской“. Он очень охотно повел меня и открыл храм и, как бы рисуясь, с полным вниманием показал мне сохранившиеся статуи, причем не позволил себе ничего такого, что обычно делают в таких случаях эти нечестивцы: не делал знамения на нечестивом челе и не шептал про себя, как они. Ибо высшая степень богословствования у них заключается в этих двух вещах: шипеть против демонов и делать на челе крестное знамение. Затем он пошел со мной до Ахиллия (до жертвенника Ахилла) и показал гробницу его, вполне сохранившуюся. Был слух, что она была раскопана им, но он подходил к ней с большим благоговением, – это я сам видел. Я слышал от тех, которые ныне весьма к нему враждебно настроены, что тайно он воздавал поклонение солнцу. Ужели ты не поверишь моему свидетельству, и разве я назначил бы Пигасия жрецом, если бы он соделал что нечестивое против богов? Если могло случиться, что он или из честолюбия, или – что часто говорил нам – с целью спасти жертвенники богов покрывал их рубищами и притворно принимал на себя безбожное звание, то, несомненно, он никогда и нигде не позволил себе поругания святыни… По моему мнению, не его только, но и других, переходящих к нам, следует принимать с честью, дабы одни охотней следовали нашим призывам, другие же менее находили поводов к злорадству…»
Открыто приверженцем старой языческой религии Юлиан выступает после провозглашения его императором. Находясь на пути к Константинополю летом 361 г., он писал, между прочим, своему другу философу Максиму: «Мы служим богам открыто, сопутствующее мне войско предано их культу. Мы публично приносим в жертву быков и многими гекатомбами воздаем богам благодарность» Любопытно небольшое замечание в конце того же письма к характеристике Юлиана: «Боги повелевают мне во всем наблюдать по возможности святость, и я охотно повинуюсь им». Личная чистота и до аскетизма доходящая воздержанность и нравственная дисциплина – это было всегдашним правилом Юлиана, от которого он не отступал. Он не только титуловался pontifex maximus, но и старался на самом деле стать во главе культа. Ежедневно утром и вечером он совершал жертвы солнцу и, чтобы никогда не лишать себя этого, приказал устроить жертвенник в самом дворце. Где бы он ни находился, прежде всего наблюдал праздничные дни языческого календаря и был крайне недоволен, если при храмах не находил торжественной службы и богатых жертвоприношений. Любил сам носить дрова к жертвеннику, подводить жертвенное животное к алтарю, изучать внутренности и по ним узнавать волю богов. И все это не было формой, а глубоким убеждением, которое, впрочем, находили слишком неуместным даже близкие к нему люди.
По мысли Юлиана, империя должна была быть разделена в церковном отношении на более или менее обширные области, подчиненные верховным жрецам или архиереям. Сохранилось несколько законоположений этого рода и писем императора, которые характеризуют его церковную политику.
Входя во все подробности культа, как подлинный pontifex maximus, Юлиан так рисует идеального жреца: он должен беречься не только постыдных дел, но и остерегаться непристойных слов. Жрецу Юлиан запрещает читать Архилоха, Иппократа и избегать древних комиков. Вместо того ему следует изучать гимны богов, заниматься благотворительными делами, чем так искусно пользуются нечестивые галилеи, агапами привлекая в свою секту неопытных. В особенности широко нарисована его религиозная политика в письме к верховному жрецу Галатии по имени Арсакий, составленном в 362 г.
«Эллинизм еще не делает тех успехов, каких мы желали, из-за небрежности нашей. Боги посылают нам прекрасные блага выше наших желаний и надежд. Ибо кто прежде мог мечтать о такой громадной перемене? Зачем же мы остановились на мысли, что этого достаточно, и не подумаем о том, какие средства способствовали успеху нечестивой веры: благотворительность к чужестранцам, попечение о гробах мертвецов и притворная чистота жизни. Каждую из этих добродетелей нам следует осуществлять с особым вниманием; и не тебе только одному следует быть таковым, но и всем жрецам Галатии. Стыдом или убеждением побуждай их к добродетели, иначе лишай их священных должностей, если они с женами и детьми и служителями не служат примером богопочтения и если не удерживают своих служителей, детей и жен от нечестия по отношению к богам и предпочтения галилейской веры эллинству. Наблюдай, чтобы жрецы не посещали театра, не ходили в питейные дома и не участвовали в каком предприятии или занятии низком и постыдном. Кто будет исполнять требования, поощряй; ослушников же гони с мест.
В каждом городе устрой достаточное число странноприимных домов, чтобы чужеземцы воспользовались нашим гостеприимством, и не только те, которые принадлежат к нашей вере, но все, кто нуждается в помощи. Мной приняты меры относительно средств к содержанию. Ежегодно на всю Галатию будет отпускаться 30 000 модиев жита и 60 000 ксестов вина; пятая доля из этого назначается для бедных и для служащих при жрецах, остальное в пользу иностранцев и нуждающихся. Ибо стыдно подумать, что между иудеями нет нуждающихся, и что нечестивые галилеи содержат и своих, и наших, а наши оказываются лишенными помощи от своих. Внушай приверженцам эллинизма вносить свою долю на эту общественную потребность и приучай эллинские поселения приносить в пользу богов начатки плодов и старайся, чтобы все эллинствующие учились благотворительности, объясняя им, что к этому издавна направлены мои заботы. Не ходи часто в дом правителей области, чаще сносись с ними письменно. При посещении ими города никто из жрецов не выходит навстречу, но когда они входят во храм, встреча бывает в притворе. Ни один воин не может войти с ними внутрь храма. Как скоро кто вошел в священную ограду, становится частным лицом. Ты один имеешь власть в храме, – таков божественный закон. Я готов помочь жителям Пессинунта, если они умилостивят матерь богов. Не оказывая ей почтения, они не только заслуживают порицания, но и нашего нерасположения. Итак, сообщи им, что если они желают от меня милости, то должны всенародно поклониться матери богов».
Таково же еще письмо архиерею Феодору, назначенному главным жрецом в Азии: «Я хочу поручить тебе дело и мне дорогое, и для всех весьма важное, именно – главное начальство по всем религиозным учреждениям в Азии, епископскую власть над жрецами в каждом городе и право суда над ними. Первое качество, какое требуется в этом положении, это – мягкость, доброта и человеколюбие по отношению к достойным…» В этом письме важно место, где говорится о противоположности язычества и христианства. «Замечая, что божественные законы со временем пришли в пренебрежение и в уничтожение вследствие возобладания богатства и роскоши, я пришел к убеждению, что следует озаботиться восстановлением их с самого основания. Видя господствующую у нас холодность по отношению к религии, я глубоко страдал при размышлении об этом. В то время как приверженцы ложных учений оказываются так ревностными, что готовы пожертвовать за свою веру жизнью, выносить всякую нужду и голод, лишь бы не вкусить от свинины или от удавленины, мы же оказываем такую холодность к богам, что совсем забыли отеческие законы…»
Юлиан вскоре заметил, что возвращение к язычеству идет не так быстро, как он рассчитывал, и как уверяли его друзья. Даже в глухих местах, например в Каппадокии, где язычество, казалось, всего менее затронуто было новыми идеями, Юлиан нашел много христиан. «Умоляю Зевсом, – пишет он к философу Аристоксену, – приходи к нам в Тиану и укажи нам в Каппадокии настоящего эллина (т.е. язычника). Доселе я вижу только несогласных приносить жертвы богам и немногих желающих, но которые не умеют взяться за дело». То же малое одушевление по поводу открытия языческих храмов встретил он в больших городах, например в Антиохии и Александрии. До некоторой степени он мог еще питать надежду на то, что обширная организация благотворительности по образцу христианских общин и государственная помощь, оказываемая преимущественно перед христианами язычникам, помогут торжеству его плана, но вскоре он должен был убедиться, что на стороне христиан более твердости, самопожертвования, готовности переносить всяческие лишения, а на стороне приверженцев языческого культа – холодность, равнодушие и недостаток одушевления.
Трагизм в деятельности Юлиана и начинается с той поры, когда он понял, что ему придется встретить на пути к осуществлению своей задачи непредвиденные препятствия. Сознание этих трудностей раздражало его и лишало равновесия, он забывал тогда основное правило своей религиозной политики: не насиловать убеждения и не идти против справедливости, и позволял себе такие меры, которые характеризуют религиозный фанатизм и крайнюю нетерпимость к тем, кто держится иных убеждений. Предполагая – и не без основания, – что в христианском клире находится главное препятствие для торжества его задушевной идеи, Юлиан не щадил средств, чтобы унизить наиболее популярных епископов (Афанасий, Тит из Востры), объясняя их твердость лишь низменными эгоистическими побуждениями.
Наиболее ярким выражением его раздражения служит письмо к жителям Востры от 1 августа 362 г., где повелевается изгнать их епископа: «Мне бы казалось, что представители галилейской религии должны питать ко мне больше благодарности, чем к моему предшественнику. Ибо при нем многие из них подвергались изгнанию, преследованию и темничному заключению, и даже множество так называемых еретиков было погублено, именно в Самосате, Кизике, Пафлагонии, Вифинии и Галатии и во многих других областях до основания разрушены целые деревни. В мое же царствование напротив: изгнанные возвращены из ссылки, лишенные имущества получили все свое назад по нашему закону. И, тем не менее, они доходят до такого бешенства и безумия, что в раздражении пользуются всевозможными средствами, чтобы производить смуту в народе, противясь богам и не повинуясь нашим человеколюбивым законам. Мы не позволяем никого из них против воли приводить к жертвенникам и провозглашаем громко, что кто желает участвовать с нами в омовениях и жертвах, должен сперва принести очистительную и умилостивительную жертву богам. Народ, обольщаемый клириками, волнуется. Ибо те, которые господствовали доселе.., упорно отстаивают прежние права: право суда, писания завещаний, присвоения чужих наследств, и для удержания за собой всего они пользуются всеми мерами, чтобы волновать народ и доводить его до возмущения. Посему мы постановили объявить всем димам посредством настоящего приказа, чтобы они не делали смут по внушению клириков и не оказывали неповиновения властям. Мы позволяем им делать собрания и совершать обычные молитвы.
Настоящий указ мы посылаем специально городу Бостре, так как епископ Тит и клирики в своем докладе возводят обвинения на народ в неповиновении клиру и в возмущении. Вот относящееся сюда место в докладе: «Хотя христиан было столько же, как и эллинствующих, но, подчиняясь нашим увещаниям, никто не нарушил порядка». Таковы слова о вас вашего епископа. Смотрите, не вашему доброму расположению он приписывает вашу порядочность, но как бы против воли, говорит он, вы сдержаны были его увещаниями. Гоните же его из города как вашего обвинителя и будьте между собой в единении. Ни те, которые находятся в заблуждении, да не нападают на дома и не грабят тех, кто правильно и благочестиво служит богам по исконным обычаям, ни истинные почитатели богов да не вредят тем, которые находятся в заблуждении скорей по неведению, чем сознательно. Нужно убеждать людей словом и поучением, а не бичами и не обидами, и не телесными наказаниями. И снова, и снова я рекомендую приверженцам истинного богопочитания не наносить никакой обиды народу Галилеев и не позволять себе по отношению к ним ни насилий, ни оскорблений. Следует более жалеть, чем ненавидеть людей, ошибающихся в делах величайшей важности. Величайшее из благ – это, конечно, богопочтение, и, напротив, нечестие есть величайшее из зол. Достаточному они себя подвергают наказанию уже тем, что, отвращаясь от богов, ищут помощи у трупов мертвецов».
Выраженные здесь рассуждения о том, что не следует наносить ни обиды, ни оскорблений народу из-за приверженности его к галилейской секте и что следует убеждать людей, а не побуждать телесными наказаниями, стоят в совершенном противоречии с тем, что сказано Юлианом выше относительно епископа Тита: гоните его из города, как вашего обвинителя. Точно в такой же степени жестоки распоряжения Юлиана относительно Афанасия Александрийского, самое имя которого император не может хладнокровно произнести.
В 362 г. Юлиан писал губернатору Египта: «Ты еще мог бы не извещать меня о других вещах, но никак уже не умолчать об известном противнике богов Афанасии, так как тебе давно уже известны наши об этом решения. Клянусь Сераписом, если до декабря этот безбожник не будет выслан из Александрии или даже совсем из Египта, то я наложу на твое ведомство штраф в 100 литр золота. Ничем не можешь доставить мне больше удовольствия, как изгнав из египетских пределов Афанасия, этого сквернавца, который в мое время смеет совершать крещение над знатными женщинами!».
По тому же поводу отправлен в Александрию следующий указ: «Мы разрешили галилеянам, подвергшимся изгнанию при блаженном Констанции, не возвращение в церкви их, а лишь доступ в отечественный город. Между тем мне стало известно, что дерзкий Афанасий со свойственной ему наглостью завладел вновь епископским троном к большому неудовольствию благочестивого александрийского народа. Вследствие чего приказываем ему оставить город в тот же день, как будет получен настоящий указ. Если же он останется в городе, то его постигнет жесточайшее наказание».
В этих последних распоряжениях чувствами Юлиана, конечно, управляла уже страсть, в данном случае он был далек от справедливости и становился злым и жестоким. Когда христиане жаловались на несправедливый суд и конфискации имущества, он отвечал: «В вашем законе говорится: кто захочет взять у тебя рубашку, отдай ему верхнюю одежду; без имущества вам легче идти в царство небесное». Христиане жаловались на устранение их от начальственных должностей, а император с насмешкой говорил: «Закон запрещает вам употребление меча, вам следует сносить несправедливости, чтобы угодить Богу»! Из презрения к христианам он оказывал покровительство евреям. Как общая мера против христиан, возбудившая упрек Юлиану даже среди его почитателей и глубоко затронувшая интересы христиан, должен быть признан эдикт, коим воспрещалось христианским профессорам преподавание в школах. Аммиан Марцеллин говорит об этом: «Жестокой мерой и достойной вечного забвения было то, что он запретил учительскую деятельность риторам и грамматикам христианского исповедания».
Вот как резонерствует Юлиан по отношению к мотивам этого распоряжения: «Правильное преподавание заключается не в складной речи и красивых словах, а в том, чтобы учитель обладал здравым расположением мыслей и имел верные понятия о добре и зле, о благородных и постыдных вещах. Кто одно думает, а другое внушает своим слушателям, тот столько же погрешает против педагогики, как и против честности. И если по отношению к незначительным предметам выражается противоречие мысли и слова, это еще терпимое зло; но кто в важных предметах одно мыслит, а противоположное тому внушает на уроках, не поступает ли он как плутоватый торговец и обманщик, который учит тому, что считает дурным, и привлекает к себе учеников ложным восхвалением того, что сам признает нехорошим. Итак, требуется, чтобы все, кто берется за преподавание какого-либо предмета, отличались скромным поведением и душевным направлением, согласным с общественным строем. И преимущественно перед всеми, по моему мнению, таковы должны быть те, которые приставлены для преподавания наук молодежи, и которые объясняют древних авторов: риторов, грамматиков и софистов. Ибо они имеют претензию обучать не красноречию только, но и нравственности и даже тому, что они называют наукой о политике. Воздавая им похвалу за такие прекрасные занятия, я бы еще с большим чувством уважения отнесся к ним, если бы они не оказались мыслящими совершенно иначе, чем преподают на своих уроках. В самом деле, разве, по воззрениям Гомера, Гесиода, Демосфена, Геродота, Фукидида, Исократа и Лисия, боги не являются творцами всякого знания? Разве они не считали себя жрецами одни Гермеса, другие Муз? Я находил бы нелепым, чтобы те, которые объясняют указанных писателей, позволяли себе отвергать чтимых ими богов.
Я не требую, чтобы они переменили свои воззрения перед слушателями, но предоставляю на их свободный выбор: или не преподавать то, что не считают серьезным, или, если желают продолжать преподавание, должны прежде всего собственным примером убедить слушателей, что Гомер, Гесиод и другие, которых они толкуют и которых обвиняют в нечестии и заблуждении по отношению к богам, на самом деле не таковы. Если они держатся и получают выгоду от тех сочинений, которые принадлежат тем писателям, то ясно, что этим показывают себя такими жадными до прибыли, что готовы на все из-за нескольких драхм. До сих пор были многие уважительные причины не посещать храмов богов, и страх, висящий над всеми головами, оправдывал скрытность по отношению к истинным мыслям о богах. Поелику же боги предоставили нам свободу, то мне кажется недостойным учить людей тому, что не считается здравым. Но если преподаватели почитают мудрыми тех писателей, которых они объясняют, пусть попытаются подражать их чувствам к богам. Если же держатся того мнения, что высокочтимые боги ложны, пусть идут в церкви Галилеев объяснять Матфея и Луку. Таков закон для начальников и учителей. Всякий юноша, желающий учиться, не будет встречать препятствия. Ибо не считается разумным отвлекать от лучшего пути юношей, еще не сознающих хорошо, по какой дороге идти, и вести их против воли из-за страха на путь, которым шли отцы. Хотя было бы справедливо их лечить против их воли, как поступают с сумасшедшими, но мы даем снисхождение всем, находящимся в этой болезни. Ибо, по моему мнению, лишенных разума следует учить, а не подвергать наказаниям».
Юлиан весьма внимательно отнесся к вопросу о профессорах в учебных заведениях и выразил отношение к нему серьезным законодательным актом. Поднятый здесь вопрос о направлении преподавательского класса имеет и для нас почти современное значение, поэтому мы позволили себе сделать такие большие выписки из писем Юлиана. Законом, на который выше сделана ссылка, он установил следующее: «Магистры и доктора наук должны отличаться прежде всего нравами и затем красноречием, но как мы не можем лично быть в каждом городе, то приказываем, чтобы желающий быть профессором приобретал это звание не сразу и не самовольно, а по одобрению и постановлению и декрету курии, каковой декрет должен быть препровожден затем к нам, дабы кандидат допускаем был к преподавательской деятельности в городах по нашему распоряжению».
Широко начитанный в книгах Священного Писания, он пользовался своими знаниями весьма искусно в литературной борьбе. В не дошедшем до нас сочинении «Против христиан» он дает злую сатиру на некоторые места Ветхого и Нового Завета.
Юлиан сравнивает библейское учение о мире с языческим, сопоставляет Моисея с Платоном и, между прочим, так иронизирует над рассказом о творении мира. «Бог сказал: „Не добро быть человеку одному, сотворим ему помощницу“. И, между тем, эта помощница не только ни в чем ему не помогает, но даже обманывает и становится причиной лишения для прародителей райской жизни. Вероятно ли, чтобы Бог не знал, что то существо, которое дано человеку в помощь, сделается для него источником бедствий, а не радостей? А на каком языке змей говорил с Евой, и чем эта басня отличается от греческих мифов? А запрет делать различение между добром и злом – разве не верх нелепости? Бог якобы запретил человеку самое высшее, что составляет сущность и главное качество человека, – пользование разумом. Разве не существенное свойство разума различать зло от добра?»
Не менее ядовито издевается Юлиан над рассказом о строении башни и о смешении языков. «Почему, – говорит он, – этому рассказу можно больше придавать веры, чем гомеровскому повествованию о великанах Алоадах (Оте и Ефиалте), взгромоздивших три горы одну на другую, чтобы достигнуть неба?» Переходя к раздорам в христианской среде и к нетерпимости христиан к еретикам, Юлиан посылает христианам следующий упрек: «Вы разрушаете храмы и алтари, вы душите не только тех, которые остаются верны культу их отцов, но и тех из вашей среды, которые, как вы говорите, заражены ересью и которые не так, как вы, обожают того мертвеца. Но ни Иисус, ни Павел вам не оставили на этот счет указаний, и это потому, что они не думали, что вы завладеете таким могуществом. Они довольствовались тем, что совращали служанок и рабынь, а через них женщин и мужчин, подобных Корнилию и Сергию (Деяню Х-13). Покажите мне, что в царствование Тиберия или Клавдия к их вере обратился хоть один порядочный человек, и тогда считайте меня пошлым лгунишкой».
С большим жаром Юлиан вооружается против почитания мучеников. «Вы, – говорит он христианам, – все наполнили могилами, хотя нигде нет прямого повеления воздавать поклонение гробам. Вы дошли до такого развращения, что не хотите обращать внимание на прямые слова Назарея: горе вам, книжники и лицемерные фарисеи, вы походите на выкрашенные гробы; снаружи гробница красива, а внутри наполнена костями мертвецов и всяческой нечистотой. Если Иисус говорит, что гробы полны грязи, как можно призывать на них Бога?»
Что наиболее казалось Юлиану в христианстве противным – это его мнимая враждебность культуре и идеалам современного языческого общества. Христианская община на первых порах пополнялась, главным образом, из низших классов общества, отсюда вытекало обычное заключение, что христианство несовместимо с чувствами и настроениями высших образованных классов. В кругу Юлиана смеялись над христианами и с презрением говорили: «Нам, язычникам, принадлежит наука, а вам – невежество и варварство». Этой мысли уделяет Юлиан несколько мест в своем сочинении «Против христиан». «Вы, – говорит, – конечно, понимаете разницу между вашим и нашим образованием. В вашей школе вы никогда не сделаете человека ни мужественным, ни добродетельным, между тем при нашей системе всякий становится лучшим. Посмотрите на ваших детей, которые воспитываются на чтении ваших священных книг. Если в зрелом возрасте они не будут рабами, сочтите меня лгуном и маниаком».
За полгода до своей смерти, находясь в Антиохии, где делались приготовления к персидскому походу, Юлиан составил (в феврале 363 г.) знаменитый свой памфлет «Ненавистник бороды». В этой сатире на нравы антиохийцев, с которыми вообще император нередко ссорился во время своего пребывания в Антиохии, он часто возвращается к своей внешности и к своей частной жизни. Сочинение представляет весьма важный памятник для характеристики Юлиана, между прочим, и потому, что здесь император отвечал на сплетни и анекдоты, распространявшиеся на его счет в антиохийском обществе и переходившие даже в мелкие листки, тайно распространяемые. Поэтому названное сочинение заслуживает того, чтобы привести из него несколько отрывков.
«И хотел бы я похвалить себя, да не могу, порицать же есть бесчисленные поводы, хоть бы начать с лица. Природа не дала мне ни большой красоты, ни величественности, ни привлекательности, и я по своей нелюдимости прибавил еще эту большую бороду как бы назло природе, что она не дала мне красоты. И вот в ней разводится вошь, что в лесу звери, и я испытываю то неудобство, что не могу свободно ни есть, ни пить из опасения захватить волосы вместе с пищей. Насчет поцелуев уж я не жалею, хотя и в этом случае борода служит большой помехой, так как препятствует плотно прижать губы к губам. По вашим словам, из моей бороды можно вить веревки: я готов предоставить ее в ваше распоряжение, если только можете ее вырвать, и если только вашим нежным рукам не будет больно. Но у меня не только длинная борода, я мало ухаживаю и за головой, редко стригусь и обрезываю ногти, и руки мои часто запачканы чернилами, а если вас интересует знать и дальше, то грудь моя покрыта густыми волосами. Будучи таковым по внешности, я непривлекателен и в образе жизни: по моей грубости не хожу в театр, а по моей необразованности не допускаю во дворце представлений, кроме новогодних, да и то как бы внося подать немилостивому господину, ибо и находясь в театре я имею вид исполняющего долг. Скажу и еще более странную вещь.
Я не люблю цирковых представлений, как должник судебного разбирательства, и редко посещаю их, только в праздничные дни. В моей частной жизни я провожу бессонные ночи на подстилке из соломы и довольствуюсь скромной пищей, едва утоляющей голод. С детских лет я веду войну с моим желудком и не позволяю ему наполняться пищей. Вследствие этого со мной редко случалась рвота. Помню один случай со времени назначения моего цезарем. – Кельтская деревенщина легко мирилась с моими нравами. Но такой цветущий, счастливый и населенный город, как Антиохия, имеет все основания гневаться на меня, ибо в нем много танцовщиков и флейтщиков, а актеров больше, чем граждан, и у всех отсутствие всякого уважения к власти. Стыдиться свойственно людям малодушным, а таким храбрым, как вы, позволительно веселиться с утра, ночью искать наслаждений и самым делом показывать презрение к законам. В самом деле, закон страшен через исполнителей, так что, кто оскорбляет власть, тот попутно нарушает и законы. И вы стараетесь везде показать, как вам мало дела до закона, в особенности на площадях и в театрах…»
«Попытаюсь сделать нападение с другой стороны. Ты любишь, говорите, посещать храмы, нелюдимый, грубый и злой человек! За тобой стремятся в священную ограду народ и магистраты, тебя встречают с шумом рукоплесканий, как в театре. Но тебе не угодишь и этим, ты обращаешься к народу с речью и начинаешь порицать его, это он для молитвы не ходит в храмы, а ходит лишь по случаю твоего прибытия и производит беспорядок в священном месте… А можно ли хладнокровно выносить то, что ты проводишь свои ночи в одиночестве и не допускаешь ничего, что бы смягчило твой дикий нрав? Худшее же то, что такая жизнь составляет твое удовольствие, и что тебя забавляют общие проклятия. Тебе бы следовало быть благодарным к тем, которые дают тебе хороший совет в летучих листках: брить бороду и делать все приятное для народа, любящего повеселиться, давать ему зрелища, мимов, плясунов, бесстыдных женщин, мальчиков по красоте женоподобных, мужчин, у которых выбриты не только щеки, но и все тело, задавать праздники, но ради бога не религиозные, их так довольно, что хоть отбавляй…
Прекрасно, мудрые граждане, вы забавляетесь серьезными вещами и поощряете в этом других. Ибо ясно, что одним издевательство доставляет удовольствие, другим приятно слушать. Поздравляю вас по случаю такого согласия, в этом вы составляете единое общество, ибо считаете неприличным и неудобным принимать серьезные меры против беспутства ваших юношей. По вашему мнению, отнять у людей свободу говорить и делать, что им вздумается, значило бы посягать на самое существо свободы. Имея твердое убеждение в необходимости абсолютной свободы, вы прежде всего предоставили необузданную вольность вашим женам, чтобы они были вам более доступны, а затем вы им отдали на воспитание ваших детей из боязни, чтобы мы не наложили на них очень суровую дисциплину, и не обратили их в рабов, и не научили уважать старших и почитать начальников. Что же делают ваши жены? Они привлекают детей к своей вере, полагая в этом высшее счастье. Вот в чем, мне кажется, состоит ваше счастье: в отрицании подчинения богам, закону и нам как блюстителям законов. Но с нашей стороны было бы нелепостью гневаться на ваш так себя освободивший город, если сами боги не обращают на него внимания. Да будет вам известно, что и боги участвуют с нами в поругании со стороны города.
Вы говорите, что ни X, ни К не сделали городу никакой неправды. Хотя ваш ребус трудно разгадать, но некоторые из горожан раскрыли мне его смысл: одна буква означает Христа, другая Констанция. Позвольте сказать вам откровенно, что Констанций уже тем нанес вам обиду, что не убил меня, а назначил цесарем. Что касается Христа, вы его почитаете вместо Зевса, Аполлона и Каллиопы. Хотя жители Емеса тоже любят Христа, но я не сделал им ни разу обиды, из вас же многие, если не все, имеют со мной счеты: сенат, состоятельный класс и народ. Последний недоволен мною в большинстве, если не весь, предавшись безбожному учению, за то, что я придерживаюсь отеческих обычаев, богатые досадуют за то, что я не позволяю им продавать товары по высоким ценам, все они из-за театральных представлений, – и не за то, что я других лишаю их, но что так мало о них забочусь.
Напомню и другой случай, подавший повод к неудовольствию, и опять-таки, как обыкновенно, я буду порицать себя и обвинять. В десятом месяце бывает большой праздник, совершаемый в Дафне. Из храма Зевса Кассия я спешу на тот праздник, ожидая здесь встретить роскошное и богатое торжество. Я уже воображал себе священную помпу, изображения богов, возлияния, хороводы, курение фимиама а юношей вокруг жертвенника в благоговейном настроении и в прекрасных белых одеяниях. Но, когда я вступил в храм, не нашел ни курения, ни приношений, ни жертвы. Я был поражен и воображал себя вне храма, и что вы ожидаете от меня, как первосвященника, условного знака. Когда же я спросил, какой жертвой город чествует божество в этот день, жрец ответил: «Я принес с собой священного гуся, но город не приготовил ничего». По этому случаю я обратился в сенат со следующей довольно резкой речью: «Удивляюсь, что такой город с таким малым вниманием относится к богам, как какая-нибудь деревня на границах Понта. Владея громадным земельным имуществом, город пожалел принести курицу отечественному богу в годовой его праздник, когда богам угодно было рассеять мрак безбожия, между тем как ему следовало принести быка с каждой филы или, по крайней мере, со всего города сообща принести в жертву вола. Каждый из вас на свои праздники и на угощения тратит значительные суммы, я знаю многих, затративших большие деньги на праздник Маиумы (майский праздник), а за ваше счастье и благо города никто не захотел принести жертвы, один только жрец… Каждый из вас позволяет своей жене всем жертвовать в пользу галилеян, которые, питая бедных на ваши пожертвования, совершают поистине безбожное дело по отношению к нуждающимся. Вы же, показывая пример такого непочтения к богам, даже не понимаете всей важности проступка. К нашим храмам не приближается никто из бедных, потому что он не найдет там милостыни. По случаю дней рождения вы устраиваете обеды, ужины и пиры, а в этот годичный праздник никто не принес богам ни масла в лампу, ни возлияний, ни жертв». Вот что я говорил сенату…
Но самое важное, что возбудило вашу ко мне ненависть, состоит в следующем. Только что я прибыл в ваш город, народ, угнетаемый богатыми, стал кричать в театре: «Все поднялось в цене, на все дороговизна». На другой день я беседовал с богачами и старался убедить их пожертвовать несправедливыми прибытками и оказать милость гражданам и чужестранцам. Они дали обещание позаботиться об этом, и я ждал три месяца, но они ничего не сделали. Увидев, что жалобы дима справедливы, и что дороговизна товара происходит не от недостатка его на рынке, а от жадности торговцев, я установил таксу на каждый предмет и объявил ее всем. Всего оказалось в достатке: и вина, и масла, и прочего; было мало лишь хлеба, так как засухи прошлого года уничтожили посевы, но я послал в Халкиду, в Иераполь и окрестные города и собрал 40 000 мистров, когда вышел этот запас, дал еще в разное время 5, 7 и 10 тысяч модиев, предоставил вам весь египетский хлеб, продавая его по дешевой цене, т.е. за 15 мистров вы платили то же, что прежде за 10. Что же делали ваши богачи? Они тайно продавали заготовленный ранее хлеб за дорогую цену и обременяли народ. Таким образом, причина вашей злобы в том, что я не допустил продавать на вес золота вино, зелень и овощи и не позволил, чтобы лежащий в складах богачей хлеб неожиданно обратился в серебро и золото. Я знал и тогда, что мои распоряжения не всем понравятся, но я мало заботился об этом, – я имел в виду благо обижаемого народа и чужестранцев, явившихся сюда ради меня и моих архонтов. За что же, ради богов, мы находимся в немилости? Не за то ли, что пропитываем вас на свой счет, чего прежде не бывало ни с одним городом; или за то, что увеличили список сенаторов, что, захватив воров на месте преступления, не подвергли их каре?..»
В заключение приведем еще любопытный текст или, лучше, анекдот, сохраненный позднейшим писателем. Епископ Халкидона Марис, пораженный слепотой, раз встретившись с Юлианом, стал его жестоко порицать, называя обманщиком и отступником. Юлиан сказал ему: «Отойди, несчастный, и оплакивай свою слепоту, ибо тебя не исцелил Назорей, которому ты воздаешь поклонение». Этот же ответил: «Благодарю Господа моего Христа, даровавшего мне то утешение, что я не вижу твоего бесстыжего и безбожного лица».
Для характеристики Юлиана как человека следует обращаться к тем же, большею частью, пристрастным источникам, по которым мы пытались ознакомиться с его церковной деятельностью. Либаний в похвальном слове Юлиану выражается, что риторика обратила к богам его героя. Мы бы предпочли здесь выражение школа, как более понятное в наше время. Может быть, в связи с личными школьными воспоминаниями легче объяснить закон его, воспрещающий христианам преподавание. Юлиан увлечен был поэзией языческого культа, реальная же скромность христианства казалась для него соблазном и безумием. В попытках оживить фикцию старого мировоззрения Юлиан растратил свой острый ум, красноречие и необычайную начитанность. Но только что он умер, вся его система рухнула, и язычество уже не в состоянии было оказать противодействия христианским началам. По его смерти открылся, однако, вновь ожесточенный спор между его приверженцами и противниками из-за оценки характера его деятельности. Одни превозносили его до небес, другие топтали в грязь и всячески унижали его личный характер. Нужно полагать, что Либаний в своем преклонении пред Юлианом набрасывает слишком яркие краски, сравнивая, как мы видели выше, своего героя с богами. Менее повышенный тон в характеристике историка Аммиана Марцеллина. Он указывает такие черты, которые действительно свойственны были Юлиану и засвидетельствованы с разных сторон. Таковы его умеренность и самообладание. Он довольствовался самой скромной пищей и мало спал. Подкрепив кратким сном свое тело, он сам лично проверял караулы и пикеты, а затем обращался к занятиям науками. Он был глубокий знаток в науке военного дела и гражданского управления, весьма тщательно вникал во все судебные процессы и являлся непреклонным судьей. О его мужестве свидетельствует множество битв, он был чрезвычайно вынослив к холоду и зною.
Если теперь обратиться к христианским писателям, то получим иное впечатление. По смерти Юлиана в церквах были публичные молебны. Это был дракон, чудовище, Навуходоносор, Ирод, страшное пугало, преследующее народ Божий. Он был апостат по природе, жестокий и самый гнусный из людей. С коварством он принимает вид той дьявольской змеи райской, которая живет в его груди.
Кратковременное царствование Юлиана прошло как страшный ураган, мало затронув Запад. Существенного вреда христианской Церкви и в восточной половине империи оно не могло нанести уже вследствие недостаточной обдуманности и малой последовательности сделанных Юлианом распоряжений, а равно и потому, что местные власти не имели времени применить их на практике. После Юлиана не было охотников поддерживать его церковную политику.
Ф. И. Успенский
История Византийской империи. Т. 1
© 2001—2024 «Литан» — Центр Открытого Сознания
Графика и дизайн: Ольга Генерозова
Тех. поддержка: Всеволод Кузьмин